привыкшие слышать лишь короткие команды, не поняли и половины того, что она выдала. Даже Рахманов, считавший себя безусловным докой в словесных перипетиях, был несколько обескуражен словесным запасом выступавшей и спросил первое, что пришло в голову:
— Что это за люди в длинных одеждах в поселении, которое вы называете Верхним лагерем? Они с Вами за одно?
Девушка сразу же затараторила, как будто ожидала этого вопроса:
— По вашим рассказам, в московском метро ситуация, мягко скажем, более благополучна, чем у нас здесь. Поэтому вас может несколько удивить наша социальная структура. Метро — это основная часть обитаемого Муоса — у нас расположено ближе к поверхности. Уровень радиоактивного загрязнения у нас тоже выше того, с которым приходилось сталкиваться вам. Мы более зависимы от поверхности: там у нас находятся картофельные плантации и некоторые мастерские. Решить все свои проблемы эпизодическими рейдами на поверхность мы не можем, а средств индивидуальной защиты не достаточно. Мы вынуждены направлять на поверхность на постоянной основе большое количество людей, что неминуемо ведёт к их облучению со всеми известными последствиями. А количество мутаций среди родившихся детей у нас и так слишком велико. Поэтому в Партизанских лагерях принят Закон, согласно которого каждый рождённый в нашем и дружественном нам лагерях живёт в Нижнем лагере до достижения определённого возраста. Жители Нижнего лагеря обучаются, женятся, рожают детей, растят их, работают на фермах, торгую с другими лагерями. Потом все, за исключением специалистов, переходят в Верхний лагерь. Радиация там в разы выше, работы связаны с выходом на поверхность: на плантации и в мастерские. Опережая ваш вопрос, скажу, что в Верхних лагерях люди живут не долго, от трёх до десяти лет. Облучение приводит к лейкемии, раковым заболеваниям, разложению тканей, снижению иммунитета. Именно поэтому они ходят в балахонах, которые позволяют от других скрыть внешние проявления болезней, а также являются символом их подвижнической жизни во имя Верхнего и Нижнего лагерей.
Теперь Радист понял, что за запах он чувствовал в Верхнем лагере — это запах разложения, запах гниющих заживо людей.
Кто-то спросил:
— А какой это возраст, после которого вы переходите в Верхний лагерь?
— Обычно — 23 года...
Это было очередным шоком для москвичей. Большинство из них были старше 23 лет, а значит, по местным законам давно должны были быть в Верхнем лагере, в радиоактивном пекле; работать на поверхности без средств индивидуальной защиты и заживо гнить от последствий воздействия радиации. Именно с этим возрастным разделением связана сразу бросившаяся в глаза молодость обитателей нижнего лагеря.
Услышанное надо было переварить. Желания задавать какие-либо другие вопросы отпало. Теперь парни из числа местных начали задавать вопросы москвичам. Радисту это было неинтересно. И он решил выйти из этого тесного, душного помещения.
Радист медленно обводил взглядом станцию, такую не похожую на родное метро и по конструкции и по населяющим её людям и по их быту. Весь пол платформы и деревянных настилов был расчерчен прямоугольниками полтора на два метра. Он догадался, что облезлые линии потрескавшейся краски и большие неаккуратно нарисованные цифры трёхзначных номеров — это обозначение квартир местных жителей. Большинство квартир было отгорожено от внешнего мира убогими картонными, фанерными стенками и тряпичными ширмами. Но некоторые вообще не имели стен, и их жильцы — дети и их родители — просто ютились в пределах этих прямоугольников на виду у всех.
Внутри одного из таких прямоугольников, почти у самого торца платформы, стояли три ящика, видимо служивших для жильцов одновременно стульями, столом и шкафами. Сейчас в этой квартире Радист увидел троих детей: чумазую девочку лет тринадцати; карапуза лет двух, сидевшего голой попой на одном из ящиков и перебиравшего с деловым видом мелкие предметы в своих руках. Девочка на руках держала грудничка — братика или сестричку, завёрнутого в грязные пелёнки. Девочка была бы миловидной, если бы не торчащие, словно локаторы, из-под немытых волос уши, и через чур худое прыщавое лицо.
Когда Радист рассматривал девочку, она подняла лицо, посмотрела ему прямо в глаза и улыбнулась. Щербатая улыбка лопоухой девчонки была забавной, и Радист тоже ей улыбнулся. Реакция девочки была неожиданной для Радиста: она положила ребёночка прямо на ящик, подошла к нему почти вплотную, и всё также улыбаясь, задорно, совсем не стесняясь, сообщила:
— Привет! Я — Катя! А ты не из местных! Не из Партизан... — это был не то вопрос не то утверждение.
Такой поворот Радисту не понравился. Его и без того не высокий престиж в отряде отнюдь не грозил вырасти, если его заметят в общении с детьми. Но эту девочку, которая так невинно улыбаясь, смотрела ему прямо в глаза, почему-то стало жалко. С этими торчащими из-под волос ушами напоминала ему какую-то смешную зверюшку из детских книжек. Он решил ей ответить со взрослой шутливостью в тон её вопроса:
— Привет! Я — Игорь! Не местный! Не этот, как там ты сказала...
Что-то из сказанного им очень обрадовало девочку. Она стала улыбаться ещё шире, сама схватила его за руку своими немытыми ручонками, и забавно её тряся, быстро заговорила:
— ...не из Партизан! Игорь! Очень приятно, очень приятно. И имя у тебя очень красивое. Ты тоже ничего. И одёжка у тебя классная — у Партизан такой нет ни у кого. А сапожища — вообще супер. И накачанный ты наверно. Ну ты просто такой, такой...
Радист не знал, как прервать неожиданный поток комплиментов, но в этот момент он увидел, как из квартиры этой девчонки выбежал малыш и засеменил босыми ногами к ним. Перебив девочку, он сказал первое, что пришло в голову:
— Это твой братик?
Девочка удивлённо обернулась, а потом как-то странно посмотрела на Радиста. Улыбка на её лице медленно скукожилась. Радист услышал сзади знакомый женский голос:
— Катюшенька, иди домой, там твоя дочка плачет.
До Радиста не сразу дошёл смысл сказанного. Действительно, из «квартиры» девочки-подростка раздавался слабенький плач той малютки, которую она оставила лежать на ящике. К Радисту подошла та самая девушка, которая вела доклад в комнате собраний, и повторила:
— Иди, иди, Катюшенька, не приставай к гостю.
Девочка, казалось, сейчас расплачется. На лице её появилась смешная обиженная гримаса. Она взяла на руки мальчугана и неохотно пошла в свою квартиру.
Обращаясь к Радисту, девушка грустно сообщила, поведя рукой вслед девчонки:
— Бедная девочка. Её муж неделю назад умер от гриппа. Осталась одна с двумя детьми. Ищет нового мужа, но шансы у неё невелики.
— Так это её дети?! Да сколько ж ей лет?!
— Скоро пятнадцать будет.
Предмет их разговора с горькой гримасой на лице, приподняв грязную блузку, кормила махонькой грудью ребёнка.
— Для вас это дико. Но для нас, партизан, жизнь длится только до двадцати трёх, потом начинаются страдания. Поэтому и взрослеют у нас рано. Женятся, бывает, даже в двенадцать, а к шестнадцати имеют по двое-трое детей. Община перенаселена, но ей нужны новые люди, чтобы заменять тех, кто уходит наверх... А она, кстати, на тебя положила глаз.
Радист слушал, опустив голову. Трудно было поверить, что это лопоухое создание, которому надо бы играть в куклы, уже родило двух детей. Видимо, поняв настроение Радиста, девушка более весёлым тоном обратилась к нему:
— Кстати, меня зовут Светлана... Света. Если хочешь, я покажу тебе весь лагерь.
Радисту, к которому в Полисе девчонки не подходили на пушечный выстрел, знакомство сразу с двумя представительницами женского пола в течении нескольких минут показалось чем-то нереальным. Он не сразу рассмотрел протянутую ему руку, и пожав прохладную ладонь девушки, вспомнил, что сам не представился:
