— Опий. Верхние лагеря кроме картофеля выращивают мак, из него делают опий.
— Наркотик?
— Да. Здесь он используется только в медицинских целях, как наркоз и обезболивающее. А в Верхних лагерях он разрешён всем в неограниченных количествах.
— Ты хочешь сказать, что там разрешена наркомания?
— Понимаешь, через два-три года жизни в Верхнем лагере, а иногда и раньше, организм человека начинает разваливаться. Они испытывают почти постоянную боль. Выход один — наркотик.
Партизаны, охмелевшие от своего пойла, быстро позабыв все остальные поводы, перешли к чествованию пришельцев из Московского метро. Заплетающимися языками они возглашали появление москвичей, чуть ли ни как знак свыше, непременное свидетельство скорых перемен в их жизни. То, что их гостей принудительно обезоружили и ещё совсем недавно допрашивали в Верхнем лагере, решая, не пустить ли их в расход, местных совершенно не смущало.
Светлану позвали, она ничего Радисту не сказав вспорхнула и исчезла в толпе. Он удивлённо рассматривал незанятый им узенький край табуретки, на котором умудрилась полчаса просидеть эта хрупкая девушка. Радист, надеясь, что Светлана ещё придёт, не решился занять её «территорию» и даже немного подвинулся к другому краю. Радист для себя уже чётко определил, что Светлана — это единственный объект Муоса, который произвёл на него положительное впечатление. Всё остальное ужасало и вызывало отвращение.
У местных начались танцы. Лучше бы их не видеть вообще. Полтора десятка глоток завыли, выводя душераздирающую мелодию, под которую ещё несколько парней и девушек посыпали речитатив на каком- то местном наречии:
Ещё в начале завываний желающие потанцевать из местной молодёжи, которых оказалось довольно много, повизгивая от предвкушения, стали выбегать в центр платформы, быстро раздвигая стулья и лавки. Радиста бесцеремонно подняли с его табуретки и отодвинули в толпу зрителей, которые, нервно подёргиваясь в такт мелодии, уже хлопали в ладоши. Танцоры становились в плотный строй. Каждый в строю делал четыре шага на месте, после чего подпрыгивал, одновременно поворачиваясь против часовой стрелки на 90 градусов, снова делал четыре шага и так дальше. Радист думал, что это только вступление, и дальше начнётся настоящий танец. Но местные со счастливыми лицами делали одно и тоже незамысловатое движение, вращаясь всем строем в одну сторону. Танцоры уже перекрикивали певцов:
Когда у этой примитивной баллады случался припев:
Его орали во всю глотку все, кто мог орать: даже маленькие дети и взрослые специалисты. Они явно доводили себя этой песней до исступления: у некоторых на глазах были слёзы, кто-то остервенело махал кулаками каким-то невидимым врагам.
Когда, наконец, эти дикие вопли-танцы закончились, к великому ужасу Радиста строй танцоров не расходился. Многие стали кричать: «Ещё! Ещё!». Певцы, уже охрипшими голосами, начали ту же песню...
После праздника все разошли по своим квартирам. Радисту досталась очень маленькая квартирка, такая, что там с трудом могли поместиться лёжа два человека. Она была сделана на подобии шалаша из пучков связанных между собой побегов. Шалаш был собран не аккуратно и имел широкие щели. Он создавал лишь какое-то подобие «дома». Дверью служила свисавшая циновка из таких же побегов. Крыши в шалаше не было и сюда проникал сверху свет от единственной включённой на ночь лампочки под потолком станции. В минском метро тоже было деление на ночь и день. Но в условиях такой скученности покой ночи был очень условен. Где-то на станции писклявыми голосами кричали маленькие дети. Как минимум в двух местах слышались громкие стоны и повизгивания пар, получавших удовольствие, пожалуй единственное доступное здесь в неограниченных количествах удовольствие. Десяток глоток издавали громоподобный храм. На ферме визжали свиньи и козы, которые в метро не научились делить сутки на день и ночь. Всё это не на шутку раздражало и заснуть было тяжело.
Радист размышлял об увиденном за сегодня. Москвичи думали, что они мучаются в застенках своего метро. Но на самом деле их жизнь для минчан показалась бы раем. В Москве был голод, но только на самых неблагополучных станциях. Там люди жили, пока их не убьют или они не умрут от старости или болезней, и не должны были в юном возрасте подыматься в радиоактивное пекло. Там были палатки, которые можно было считать настоящим домом. Там не было агрессивного леса с его лесниками под боком. Там радиация не проникала на станции и не было столько мутантов. Там не надо было по достижении какого-то там возраста идти на верную, медленную и мучительную смерть. Там не женились дети, чтобы быстрее получить от недолгой жизни всё, что она может дать перед тем, как уйти в Верхний лагерь.
Ему хотелось вернуться домой, в Москву, в Полис. Там его не любили, но там была безопасность, сытость и не надо было видеть горе и страдание этого народа, не нужно было видеть этих мутантов.
Его размышления плавно переходили в дрёму, сопровождавшуюся кошмарами. Он один продирался в туннеле по местному лесу. Кругом на побегах растения висели полуистлевшие, мокрые и вонючие трупы людей в форме военных Рейха. Он уже чувствовал, как у лесников раскрываются шишки и оттуда выпархивают смертоносные побеги растения. Его вот-вот достанут. Лес начал его обхватывать побегами за ноги и за руки. Лес шептал девичьим голосом:
— Мой миленький, мой хороший...
Побеги леса совсем сковали его тело, он не мог шелохнуться и тогда один побег стал проникать в рот Радисту, коснулся его языка.
В этот момент Радист открыл глаза и чуть не закричал. Он сразу не понял, в чём дело, а когда понял, то грубо отстранил от себя девичье тело. Перед ним была малолетняя вдова Катя, которая целовала его. Она была совершенно голая. Радист ошарашено спросил:
— Ты чего?
Катя настойчиво схватила его руками за голову и пыталась залезть на него:
— Не бойся, мой миленький. Со мной можно, как захочешь, и я могу сделать, как захочешь, только люби меня, только не прогоняй.
