всех Партизан. Причиной этому возможно были слова Степана и Анны, которые для местных были бесспорными авторитетами. Может быть, вид крепко сложённых, хорошо экипированных уновцев произвёл впечатление на местных. А может скопившееся в людских сердцах отчаяние, заставляло воспринимать приход людей из другого мира, как приближающееся спасение. Гул лагеря Пролетарцев перерос в громкое ликование. Их приняли здесь, как героев, а может даже как спасителей или Ангелов.
Пока москвичи протискивались в центр станции, они слышали вокруг:
— Бог услышал наши молитвы...
— Вот это мужики, вот это молодцы, это ж надо — с Москвы по туннелям добраться...
— Да дурень ты, по каким туннелям, они на ракете прилетели или как Ангелы, по воздуху...
— Теперь кранты Америке и ленточникам и диггерам... Они нас поведут вперёд...
— Да чё ленточники — этим бойцам не то, что ленточники, им мутанты на поверхности не страшны, да и радиация таких не берёт — смотри какие здоровенные.
Тем временем москвичи протиснулись к ратуше — это было выложенное из кирпичей трёхэтажное сооружение в центре платформы, являвшееся местным административным центром.
Светлана спросила у Степана:
— А как Дед Талаш?
— Да слабый он стал совсем. Уже почти не ходит. Бодрится, конечно, дед. Но долго ли ещё протянет? Хотели докторов с Центра привезти, заплатить же им не жалко, сама знаешь... Но Талаш слышать не хочет, говорит, что не гоже на деда средства тратить, когда молодые с голоду пухнут. Говорит, что ему, мол, уже и так давно помирать пора. Последнее время снова в Верхний лагерь проситься стал...
Радист, который в это время оказался рядом, спросил у Светланы:
— А кто это — Талаш?
— Он командир Пролетарской и всех Партизан. Он поднял восстание и прогнал Америку. Благодаря ему, мы все ещё живы. На мудрости Талаша и на молитвах отца Тихона мы и живём ещё.
Радист, решив не вдаваться в подробности о том, что такое Америка и кто такой отец Тихон, лишь спросил:
— А Талаш — это имя или фамилия?
— Ни то ни другое. Его назвали в честь древнего героя — Деда Талаша [1], такого же старого, сильного и умного.
Дехтер и Рахманов за Светланой и местным Минобороны Степаном поднялись на третий этаж будки, называемой «Ратуша». В чистом помещении размерами четыре на четыре метра за столом сидел высокий худой старик, которого здесь называли Дедом Талашом. Даже в Московском метро они не встречали столь старого человека. Ему было явно за сто. Дед был сутул, лыс и без бороды. Впалые щёки и чёрные круги вокруг глаз на морщинистом лице делали его похожим на Кощея из древнерусских сказок. Голова у него тряслась, а гноящиеся глаза были закрыты. Он никак не прореагировал на приход посетителей. Первое впечатление, что он — полоумный или не в себе.
Однако Степан с нескрываемым благоговением, приглушённым голосом обратился:
— Николай Нестерович, посланцы из Москвы, о которых дозорный сообщил с четвёртого поста. С ними Светлана — посол с Первомайской. Она и письмо от Кирилла Батуры принесла. Тракторанцы всё перепроверили — это действительно москвичи.
Спустя несколько секунд Дед Талаш открыл глаза и посмотрел на вошедших. От взгляда старика первое впечатление о его полоумности бесследно исчезло. Это были глаза древнего сказочного мудреца, видящего человека насквозь. С полминуты он изучал лицо Рахманова и маску Дехтера. С необычным для москвичей белорусским акцентом, живым голосом, сказал:
— Да ходзьце сюды, хлопцы, сядайце.[2]
Дехтер с Рахмановым сели на лавку по другую сторону стола.
Дед обратился к Степану:
— Хай прынясуць нам тое-сёе, дыiншых людзей няхай накормяць, дысам сядай, пагаварым з людзьмi.[3]
Потом, обращаясь к Дехтеру:
— Знямi маску, я i не такое у сваiм жыццi бачыу.[4]
Дехтер не решился спросить, как дед понял, что он скрывает маской увечье, и молча снял с себя маску. Тем временем две женщины внесли бутыль с местным самогоном, а также дымящееся варёное мясо, картошку, квашеную капусту. Светлана, решив не мешать мужской компании, вышла. По команде Деда Степан налил полные стаканы себе и гостям. Выпили. Пока закусывали, Дед продолжал внимательно разглядывать пришедших. Потом неожиданно прервал молчание:
— Я бачу, што вы з добрыми думкамi сюды прыйшлi, але не ведаю, прынясеце вы нам гора, чы радасць. Мiж тым з вамi прыйшла надзея, а яна — рэдкая госця у нашых лагерах.[5]
Потом Талаш снова посмотрел прямо в глаза Дехтеру и гортанным голосом, от которого мурашки пошли по коже, почти на чистом русском, без акцента произнёс:
— Я старый человек, мне мало осталось и я уже ничего в этой жизни не жду, ничего не боюсь, да уже и ничем не могу помочь своему народу. Но ты, командир, принёс на нашу станцию надежду и уже не имеешь права просто так уйти. Лагеря этого не перенесут. Ты вряд ли выберешься живым из Муоса, но ты — солдат и готов к смерти. Поклянись пред мной и пред Богом, что ты сделаешь всё, на что способен, чтобы защитить мой народ. Или просто тихо и незаметно уйди с нашей станции прямо сейчас.
Дехтер был уверен, что никогда и никто, кроме его командиров, не сможет его заставить что-либо сделать. Если б ему раньше сказали, что он подчинится дряхлому старику, с которым знаком полчаса, он бы просто рассмеялся. Но эти слова старого умирающего белоруса, наполненные отчаянием, страданием и болью за свой народ; эти мудрые видящие насквозь глаза, с мольбой уставившиеся на него, не давали ему сказать «нет» или соврать. Но ведь была ещё секретная часть их задания, о которой знали лишь он и Рахманов, и казалось дед чувствует это. Но с другой стороны, в этом задании не было указания вредить простым местным, разве что для их же блага поменять власть. Впрочем Талаш и не просит присягнуть на верность его конфедерации, он лишь молит о помощи тем, кто считает его своим вождём. После затянувшейся паузы он спокойно и честно ответил:
— Да, батя, я сделаю для твоего народа всё, что смогу.
Дед Талаш положил трясущуюся руку на лежащую на столе ручищу Дехтера и тихо ответил:
— Я вижу, солдат, что ты не врёшь. Да поможет тебе Бог.
У Рахманова, который в отличии от Дехтера, не задумывая дал бы любую клятву в дипломатических интересах, Дед Талаш не разу ничего не спросил. Ещё немного посидев, он обратился к Степану:
— Ну, Сцёпа, далей без мяне.
Дед Талаш, так и не притронувшись к еде и стакану, стал подыматься. Степан помог ему выйти из помещения, после чего вернулся к гостям. В ходе разговора он рассказал, что Дед Талаш до Последней Мировой жил в забытой деревне на Полесье. Приехал в Минск на крестины внука. Удар его застал в поезде метро на станции Партизанской. Когда пришли Американцы, он уже находился в Верхнем лагере, куда пошёл по возрасту. Когда узнал о творящейся несправедливости, собрал отряд из числа жителей Верхнего лагеря, незаметно ночью боковым проходом пробрался в Нижний лагерь и перебил всех Американцев и бэнээсовцев. В течении ночи почти все жители Партизанской от мала до велика, вооружились кто чем и разделившись на две группы, ударили по Тракторному заводу и Автозаводской. Освободительное движение в течении нескольких дней охватило почти всю восточную часть Автозаводской и западную часть Московской линии метро.
Восставших, от названия станции, с которой началось восстание, прозвали Партизанами. А их вождя — Дедом Талашом, в честь древнего руководителя белорусского партизанского отряда.
Решающим в этой войне явился отчаянный поход Деда Талаша через город. Он собрал отряд добровольцев под сотню добровольцев вышел на поверхность и пешком направился в сторону Фрунзенской — базовой станции Американцев — по улицам разрушенного города. Плохо вооружённые, почти без средств индивидуальной защиты, уже под утро до Фрунзенской дошло не больше половины. Остальные погибли от
