радиации, нападений мутантов и хищников.
Американцы не ожидали нападения с Поверхности, и тем более на Фрунзенской. В верхние помещения, и особенно к внешним гермоворотам они не подходили вообще, и вверху на ночь оставались лишь самые неугодные, наказанные или больные рабы, то есть те, кому терять в этой жизни было уже нечего. Они с радостью впустили партизан и сообщили, что внизу охранять склады и порядок на станции осталось только с десяток морпехов, правда вооружённых до зубов; остальные ушли на границу с Партизанским восстанием. После подъёма гермолюк между Верхним и Нижним помещением иногда открывался дозорными из числа рабов, для того, чтобы впускать туда и обратно рабочих. В после подъёмной суматохе один из «верхних» рабов под благовидным предлогом спустился вниз и разыскал местного электрика. На Фрунзенской вырубился свет, гермолюк снова открылся. Увидев в слабом свете фонариков мелькающие тени, морпехи открыли беспорядочную пальбу, прямым попаданием и рикошетом убивая и раня партизан и фрунзенцев. Но вырывающееся из стволов пламя делало их самих в темноте отличными мишенями. Несколько удачных выстрелов и ударов ножами и кусками арматуры на время очистили станцию от оккупантов. На Молодёжной и Немиге услышали пальбу, но отряды карателей, двинувшихся с обеих станций, остановились в туннелях, потому что к этому времени партизаны и фрунзенцы, взломав склады, вынесли в туннели ящики с патронами и подожгли их. Пули и гильзы взрывающихся патронов не подпускали никого близко в течении нескольких часов. Этого времени было достаточно, чтобы вынести оставшиеся боеприпасы на поверхность и взорвать их, а заодно взорвать все вертолёты. Новый переход по Поверхности, теперь к отступающим партизанам примкнули и часть восставших фрунзенцев. До уже освобождённой Пролетарской добрались немногие и то большинство из них вскоре умерли от лучевой болезни. Дед Талаш, вопреки всем законам природы, остался жив. Это чудо ещё более подняло его авторитет в лице местных жителей. Он стал почти такой же легендарной фигурой, как отец Тихон. Американцы тем временем ворвались на восставшую станцию и обнаружили, что боеприпасов у них больше нет и нет вертолётов, чтобы слетать за новой партией. А без боеприпасов они оказались на равных с Партизанами. Американцы отступали, сдавая станцию одна за другой. Наконец, Партизаны дошли до осаждённого Центра и соединились с Правительственными войсками.
Армия Партизан была более многочисленна, но хуже вооружена и обучена. В боях на переходе Октябрьская — Немига, которые длились два месяца, Партизаны несли тяжёлые потери. Правительственные же войска, заняли выжидательную позицию и не спешили на помощь ополченцам.
Было решено заключить перемирие. После войны Партизаны отказались подчиняться нежизнеспособному коррумпированному и бюрократизированному Центру, признавая единственным своим командиром Деда Талаша. Так был заключён мирный договор — Конвенция. Станции были поделены между Америкой, за которой осталась Немига, Фрунзенская, Молодёжная и Пушкинская станции; Центром, контролировавшим почти всю Московскую линию; и Партизанами, дислоцировавшихся на станциях Автозаводской линии южнее Купаловской.
После обеда в Нижнем лагере Пролетарской был объявлен праздник в честь гостей. Праздник был веселее, чем на голодном Тракторном. Еды было больше и её не отмеряли на весах. Люди были жизнерадостней. Пролетарцы засыпали москвичей расспросами на тему «А как у вас...». Мужская часть решила для себя, что москвичи идут с освободительным походом и многие просили взять их в отряд. Незамужняя женская часть видела в гостях завидных женихов и всеми силами пыталась их завлечь на топчан. Однако не замужем здесь, по меркам москвичей, были только дети, да многодетные вдовы, поэтому бойцы на откровенные предложения Пролетарок отвечали крайне сдержанно.
Перед тем, как в лагере был выключен на ночь свет, москвичей отвели в отведённые им квартиры. Часть Пролетарцев по требованию своего руководства освободили эти квартиры, уйдя ночевать семьями прямо в туннель. Но об этом москвичи не узнали — им Пролетарцы сообщили, что квартиры просто временно пустуют. Радист должен был ночевать в квартире на третьем этаже, под самым сводом станции с двумя бойцами из московского отряда. Он уже лёг на топчан, когда в дверь постучались. Местная девочка с искусственно-серьёзным видом и смеющимися глазами спросила:
— Кто у вас тут в радиво разбирается?
Радист недоумённо ответил:
— Ну я...
— Вас просят подойти в офис Специалистов, хотят с вами проконсультироваться, как построить радиво.
Радист вышел и пошёл за девчонкой.
Когда он проходил мимо одной из хижин, из дверного проёма шустро выпорхнула худая рука, неожиданно цепко схватив его за локоть и потянув внутрь квартиры. Это была Светлана. Он начал ей объяснять, что его ведут к Специалистам по поводу радио, на что Светлана рассмеялась:
— Дурачок. Твои познания в радио здесь никого не интересуют. Разве, что меня одну. Это я за тобой послала девчонку.
— Зачем?.. А где «Купчиха»? Её же квартировали с тобой?
— У неё здесь парень, поэтому до утра она не вернётся. А мне одной скучно. Вот я и подумала, что попробую интересно и с пользой провести время. Заодно побольше узнаю о радио...
Последние слова Светлана говорила, обнимая Радиста, прижимаясь к нему и целуя. Она немного отстранилась от оторопевшего Радиста и тихонько добавила:
— Да ты не бойся, я не Катя, я не буду тебя на себе женить...
Они лежали под старым одеялом, прижимаясь друг к другу. Светлана тихо шептала ему на ухо:
— Мой отец погиб, когда я была ещё маленькой. Он был в дозоре, когда на станцию пытался ворваться змей...
— Кто?
— Ну такой червь длиной метров тридцать и толщиной с метр. Они роют норы. Питаются всем живым. Всех, кто был в дозоре, змей разорвал в клочья или проглотил. Зато дозор успел поднять тревогу и на подступах к станции змея убили. Мать не выдержала смерти отца, она сошла с ума и её раньше срока отправили в Верхний лагерь. Она уже умерла. А я с братом осталась на попечении Лагеря. Когда мне было девять, а ему семь, на Лагерь напали Дикие диггеры. Они схватили многих детей из приюта, меня и брата тоже. Меня тащили в темноте по каким-то норам, туннелям, переходам. Я пыталась вырваться — меня за это сильно били. Потом они стали меня насиловать. Помню какой-то колодец, факел на стене, вонючая лужа, в которой я лежу, и четверо разукрашенных волосатых страшилищ, сменяясь, это делали со мной. Было очень больно и противно. Потом я потеряла сознание, очнулась уже в нашем Лагере. Рассказывали, что я голая и истекающая кровью молча ползла по туннелю в сторону лагеря. Одному Богу известно, как я там оказалась. Вряд ли убежала сама, Дикие диггеры наших не отпускают, они всех съедают или змеям отдают. Может Светлые Диггеры отбили меня... А брат мой, Юрка, так и не вернулся...
Меня лечили, даже в Центр в больницу направили. Вылечили. Но детей у меня уже никогда не будет. Зато в Центре мне дали образование, я стала послом. Правда права на долгую жизнь это не даёт...
Ты, Игорь, не думай, что я разжалобить тебя хочу. Просто не с кем мне здесь поговорить. Да и Саша, муж мой покойный, он ведь Ходоком был. Ты сам видишь какие они все «разговорчивые». И видела я его редко — то он в походах, то я в командировках. А мне уже скоро в Верхний лагерь идти. Ты можешь вообще больше ко мне не подходить и не смотреть в мою сторону. То что мы сейчас под одним одеялом — ничего не значит и ни к чему тебя не обязывает.
Игорь, прижимал к себе девушку, и от жалости, бессилия изменить что-либо, кусал себе губы. А потом сказал:
— Я тебя не отдам в Верхний лагерь.
— Глупенький... Если б это было возможно... Но всё равно спасибо... Спасибо тебе за то, что ты пришёл в наше метро, спасибо за эту ночь, спасибо за эти слова...
Пролетарская добавила к обозу одну велодрезину со своим товаром и отряд в пятнадцать Ходоков. Степан Дубчук, прощаясь с Дехтером и Рахмановым, сказал:
— Мужики, больше не могу дать народу в путь. Батура с Тракторного прислал письмо, просит помочь
