внизу — и тогда седьмой уровень уже ничем не отличается от восьмого-девятого. Им совершенно наплевать — будет это больной сорокалетний мужик или же двенадцатилетняя девочка-подросток, случайно подвернувшая ногу.
Порою в верхних помещениях не хватает рабочих рук. Тогда они делают чистки. Администраторы составляют список «не подтвердивших свой уровень значимости» из числа неугодных и отдают его военным. А те идут по списку, выдёргивают «шестых» и «седьмых» из своих жилищ и тянут наверх, передают мутантам-надсмотрщикам. Те же, в свою очередь, устраивают им жёсткий приём. Ведь мутанты, которым выше восьмого никогда не подняться, ненавидят нормалов.
— Дикость какая-то.
— Эту дикость они называют научной упорядоченностью и оптимализацией. Поэтому-то партизаны и отошли от Центра. У нас голоднее, в Верхних лагерях больше народу, живём меньше, но хотя бы всё по справедливости. А здесь сплошной цинизм.
— И чего ж они терпят?
— А куда деваться? Лет пять назад было восстание на «Институте Культуры» — его подняли шестые- седьмые уровни, седьмые-девятые на верхних помещениях поддержали восстание. Свою станцию они объявили «Незалежнай Камунай»[7]. Продержались две недели. Потом восстание жёстко подавили и всё население — от мала до велика, даже младенцев, и даже администраторов, которые не поддержали восстание (но его допустили!) изувечили и распределили по верхним помещениям, передав их в руки свирепых мутантов-надсмотрщиков. А на Институт Культуры заселили переселенцев с других станций, бункеров и убежищ. После этого восстаний не было. Ну, бывают, иногда, мелкие протесты, когда из семьи забирают родившегося ребёнка с отклонениями или кого-нибудь приболевшего. Однако любое возмущение — и ты оказываешься на два-три уровня ниже. Поэтому они и терпят.
Радист взглянул другими глазами на порядок на Октябрьской. Он увидел разрисованных цифрами людей, которые или что-то делали, или бежали или быстро шли. Никто ни с кем не общался, даже детские голоса были редко слышны. Все они любой ценой стараются повысить свой уровень значимости. Правда здесь, в отличии от Партизанских станций, было достаточно много и тридцати- и сорока- и даже пятидесятилетних центровиков. Но на лицах всех лежала печать какой-то загнанности, неудовлетворённости. На одной стене краской была выведена надпись: «Кто не работает — тот не ест!». На противоположной нарисован свирепого рода мутант с призывом: «Или работай, или иди к нам!». Вот только пару жителей с пятёрками и шестёрками, такие как детина Серик, позволяли себе некоторые вольности.
Вонючий полумрак партизанских лагерей с их шумной суетой и детским гомоном ему показались более уютными и приветливыми, чем чистая и светлая упорядоченность Октябрьской.
На Октябрьской им не предложили остаться отдохнуть. Да и не хотелось тут оставаться. А если б и хотелось — вряд ли б им позволили. Велодрезины переставили с рельсов Большого Прохода на рельсы Московской линии, и они медленно потащились в направлении «Площади Независимости». В туннеле, под самым потолком, были закреплены помосты, на которых жили УЗ-7. Они не были достойны жить на станции и с целью экономии пространства — им приходилось ютиться здесь. Обоз, едва не задевая головами, проходил под этими подвесными жилищами. Да это и не жилища — полки со щелями, на которых можно было лежать или, в лучшем случае, скрючившись, сидеть. Сейчас на этих полках сидели или ползали дети, угрюмо глядя сквозь щели на проходивший мимо обоз — родители работали в верхних помещениях. Полки седьмых тянулись по всему туннелю, вплоть до станции Площадь Независимости.
По мере движения по основному туннелю, встречались боковые туннели, уходившие в служебные и жилые подземные помещения Муоса. Некоторые входы охраняли военные-пятёрочники. В районе Октябрьской и Площади Независимости до Последней Мировой находилось больше всего правительственных зданий, и поэтому система подземных убежищ и бункеров, а также коммуникационных туннелей, тут была самая разветвлённая.
При подходе к Площади Независимости их встретил вялый дозор из трёх шестёрочников. Оказывается, Учёный Совет не тратился на охрану станций, где жили нижние уровни. Пятёрочники и четвёрочники были задействованы на охрану важных объектов, а не жилых секторов более низких уровней. Шестёрочники только сделали тесты «на ленточников» и махнули рукой: проходите.
Один из УЗ-6, поздоровавшись с Купчихой, повёл их на станцию. Эта станция была похожа на Октябрьскую, однако она была ещё больше, светлее, чище. Жилища и жильцы были обозначены цифрами меньшего номинала: УЗ-7 было мало.
Эта станция не была столичной, так как администрация центровиков находилась в бункерах, в которые простые центровики не допускались. Но «Площадь Независимости» была научным, экономическим, энергетическим и торговым центром Центра, если не всего Муоса. Определёнными привилегиями станция пользовалась — жильцы с Октябрьской и Института Культуры стремились получить прописку на этой станции: пайки здесь были побольше, квалифицированной работы было также больше, а значит было больше шансов повысить свой УЗ, или хотя бы выйти замуж или жениться на ком-нибудь с большим УЗ.
Прямые переходы со станции вели в Университет Центра — бункер под руинами БелГосУниверситета; в единственную полноценную больницу Муоса; а также в бункер термальной электростанции, обеспечивавшей электроэнергией пол-Муоса; в помещения оружейных и швейных мастерских. Отсюда же расходилась запутанная система хорошо охраняемых переходов в бункера научных лабораторий, жилищ и кабинетов высших администраторов Центра. Верхним помещением являлся длинный подземный переход, некогда соединявший Площадь Независимости с самой станцией метро. Переход был расположен достаточно глубоко и поэтому уровень радиации здесь был не столь высок, как в верхних помещениях других станций. Поэтому даже УЗ-8 и УЗ-9 с других станций мечтали попасть именно на Площадь Независимости.
По широкому переходу уновцы и ходоки прошли на Вокзал. Своё название это убежище получило от расположенного над ним здания Минского вокзала, железобетонные конструкции которого выдержали Удар. В одном из помещений Вокзала располагался рынок. Когда-то, когда связи между станциями и регионами не были столь ослабленными, здесь шла пылкая торговля прямо с велодрезин. Порой здесь собиралось до десяти велодрезин за раз. Сейчас же, кроме дрезин партизан, здесь стояла дрезина с Института Культуры, дрезина Центра, пришедшая с американским товаром, а также подтягивались с тележками ремесленники из ближайших мастерских.
Купчиха, ещё не успев поздороваться с торговцами, уже во всю глотку ругала их товар. Она хватала арбалеты, театрально сгибаясь под их мнимой тяжестью, брезгливо натягивала пружины, указывала на несуществующие ржавчину. Отбросив в одну тележку арбалет, Купчиха с другой схватила стрелу, начала её гнуть, трогать пальцем остриё, сопровождая это пикантными комментариями: («Да, чтоб у тебя член был такой же кривой, как эта стрела!», «Да эта ж стрела с трёх метров от моей задницы отскочит!»).
Махнув рукой, она отвернулась и подошла к дрезине с американскими товарами — главным образом лампочками, проводами и прочим электрооборудованием. На весь рынок она возмущалась мутностью стекла лампочки, ненадёжности нити накаливания, а затем, подняв палец, громогласно и авторитетно заявила, что эти лампочки проработают максимум три часа. Тыркнув лампочку в специальное гнездо с подведённым электричеством, она закричала: «Это разве свет! В могиле светлее, чем от твоей лампочки!». Всю свою критику по отношению к товару она сдабривала комплементами к продавцам. «Ай-я-яй, да такой красавчика не может обманывать несчастную бедную партизанку!». Потом она неожиданно возвратилась к торговцу арбалетами, который растерянно смотрел то на Купчиху, то на забракованный товар, и по-дружески похлопав его ладонью по груди, с одолжением сказала: «Ну так и быть, только ради твоих красивых глаз скупаю все твои железяки за две туши...».
Так продолжалось часа полтора. Для сторонних зрителей это было реальное шоу, где единственным артистом была Купчиха, а продавцы и покупателями — клоунами. Купчиха буквально не давала открыть рот как покупателям так и продавцам, бракуя их товар, и расхваливая свой. Покупатели и продавцы не впервые видели Купчиху и методы её торговли, наверняка они зарекались не вестись на её уловки, но выстоять
