– Нет. Расслабься, сынок. Со мной ты в безопасности. Сколько мы с тобой уже дружим? Больше двух лет, если считать с того дня, когда ты впервые пришел сюда со своей собакой. Ты и сам знаешь, что можешь мне доверять.
Однако я не мог доверять Рузвельту Фросту и вполовину прежнего. Я вообще не знал, насколько могу доверять тем представлениям, в которые безоговорочно верил прежде.
– Однако если ты не забудешь о том, что увидел, если попытаешься вступить в контакт с представителями властей вне города, ты поставишь под угрозу многие жизни.
Мне показалось, что сердце мое сдавили невидимые клещи, и я спросил:
– Вы только что сказали, что являетесь мне другом, и тут же начинаете угрожать.
Рузвельт принял обиженный вид.
– Я и есть твой друг, сынок, и я вовсе не собираюсь тебе угрожать. Я просто передаю тебе…
– Знаю. То, что говорят вам животные.
– Все это хотят сохранить в секрете люди из Уиверна, а не я. Тебе – лично тебе – опасность не грозит, даже если ты попытаешься связаться с властями вне нашего города. Не грозит по крайней мере поначалу. Тебя они не тронут. Кого угодно, только не тебя. Тебя они почитают.
Это было самое ошеломляющее заявление Рузвельта за время нашего разговора. Я изумленно моргнул.
– Почитают?!
– Да. Ты внушаешь им благоговение.
Орсон смотрел на меня внимательно и неотрывно, на время забыв о трех обещанных ему печеньях.
Нет, я был не просто ошеломлен словами Рузвельта.
Меня как будто ударили кувалдой по черепу.
– С какой стати кто-то станет передо мной благоговеть?
– Это объясняется тем, кто ты есть.
Мои мысли беспорядочно метались, выделывая дурацкие антраша.
– А какой я есть?
Рузвельт задумчиво наморщил лоб, потер подбородок и только затем ответил:
– Черт бы меня побрал, если я знаю. Я всего лишь передаю тебе то, что мне сказали.
Что же за животное рассказало тебе все это, черный доктор Айболит?
Я почувствовал острый прилив скептицизма, столь характерного для Бобби.
– Дело в том, что люди из Уиверна не станут убивать тебя до последнего момента и пойдут на это лишь в том случае, если ты не оставишь им иного шанса и убийство будет последней возможностью заткнуть тебе рот.
– Когда вы разговаривали с Сашей этим вечером, вы сказали, что речь идет о жизни и смерти.
– Так оно и есть, – торжественно кивнул Рузвельт. – О жизни ее самой и других людей. Если верить тому, что я слышал, эти негодяи постараются подчинить тебя своей воле, убивая людей, которые тебе дороги. Они будут делать это до тех пор, покуда ты не прекратишь своих попыток что-либо разузнать и не станешь жить прежней жизнью.
– Людей, которые мне дороги?
– Сашу. Бобби. Даже Орсона.
– Они станут убивать моих друзей лишь для того, чтобы заткнуть мне рот?
– Вот именно. До тех пор, пока ты не заткнешь его.
Они будут убивать их одного за другим – пока ты не замолчишь, чтобы спасти оставшихся.
Я был готов рисковать собственной жизнью, выясняя, что и почему случилось с моими мамой и папой, но ставить под удар своих друзей я не мог.
– Это чудовищно! Убивать невинных…
– Таковы те, с кем ты имеешь дело.
От напряжения у меня трещала голова, и казалось, что она в любой момент расколется, словно орех после удара молотком.
– Так с кем же именно я имею дело?
Рузвельт отхлебнул кофе и не ответил.
Может, он и вправду мой друг, может, его предостережения и впрямь могли спасти жизни Саши или Бобби, но сейчас мне хотелось сделать ему больно. Мне хотелось обрушить на него серию безжалостных ударов, пусть даже при этом я сломал бы себе обе руки.
Орсон положил лапу на стол, но вовсе не для того, чтобы сбросить на пол печенья и таким образом добраться до них. Он всего лишь хотел удержать равновесие, поскольку далеко вытянул шею и напряженно смотрел куда-то поверх моей головы. Его внимание привлекло нечто находившееся позади камбуза и стола, за которым мы сидели.
Я повернулся на стуле, чтобы проследить за взглядом собаки. В углу стоял стеклянный шкаф с подсветкой, в котором были выставлены многочисленные футбольные трофеи Фроста. Свет из него падал на
