ручку дивана, а на ней сидела кошка. Она казалась светло-серой. Мордочка животного находилась в тени, и оттуда на меня смотрели зеленые глаза с золотыми искорками.
Это могла быть та самая кошка, которую я повстречал в холмах позади похоронного бюро Сэнди Кирка несколькими часами раньше.
23
Животное сидело на ручке дивана совершенно неподвижно, как древнеегипетское изваяние в гробнице фараона, и казалось, оно может провести в таком положении остаток вечности.
Хотя это была всего лишь кошка, я почему-то чувствовал себя неуютно, находясь к ней спиной, и поэтому пересел на стул, стоявший напротив Рузвельта. Отсюда я мог видеть всю кают-компанию, а также диван в дальнем ее конце, оказавшийся теперь справа от меня.
– Когда вы успели завести кошку? – спросил я.
– Она не моя, – ответил Рузвельт. – Просто зашла в гости.
– По-моему, я ее уже видел сегодня вечером.
– Да, видел.
– Это вы от нее узнали? – осведомился я с налетом коронного сарказма Бобби.
– Да, мы с Мангоджерри поговорили, – признал он.
– С кем?
Рузвельт сделал рукой жест в сторону дивана, словно представляя мне свою гостью.
– Мангоджерри. Она говорит, что так ее зовут.
Имя звучало странно и тем не менее показалось мне знакомым. Но я был сыном своего отца не только по крови и фамилии, поэтому мне понадобилось всего несколько секунд, чтобы вспомнить:
– Так звали одну из кошек в «Практическом пособии Старого Опоссума по кошкам» Томаса Элиота, правильно?
– Да, большинству этих кошек нравятся имена из книги Элиота.
– Этих кошек? Каких «этих»?
– Новых кошек. Таких, как сидящая здесь Мангоджерри.
– Новых кошек… – ничего не понимая, пробормотал я.
Не вдаваясь в объяснения, Рузвельт продолжал:
– Им нравятся эти имена. Не знаю, почему и каким образом они про них узнали. Но я даже знаком с одним котом, которого зовут Рам-Там-Таггер. Есть еще и Рампелтизер и Тигрорык.
– Нравятся? Вы говорите так, будто они сами выбирают для себя имена.
– Почти так и обстоит дело, – сказал Рузвельт.
– Это чистейшее безумие. – Я потряс головой.
– Хотя я общаюсь с животными уже много лет, мне иногда и самому это кажется безумием.
– Бобби Хэллоуэй считает, что вы слишком часто стукались головой.
Рузвельт улыбнулся.
– Не он один так думает. Но если ты помнишь, я был футболистом, а не боксером. Или ты тоже полагаешь, что мои мозги окостенели?
– Нет, сэр, – был вынужден признать я, – вы умнее многих, кого я знаю.
– А с другой стороны, ум и старческий маразм – они ведь не исключают друг друга, верно, сынок?
– Верно. Я встречал достаточно академиков – знакомых моего отца, которые находились в полном маразме.
Мангоджерри продолжала смотреть на нас, а Орсон, в свою очередь, созерцал ее, но не с ненавистью, какую можно было ожидать от собаки, увидевшей кошку, а с неподдельным интересом.
– Я тебе когда-нибудь рассказывал о том, как началось мое общение с животными? – поинтересовался Рузвельт.
– Нет, сэр. Да я и не спрашивал. – Мне действительно всегда казалось, что заострять внимание на подобной эксцентричности человека так же невежливо, как упоминать о чьем-то физическом недостатке – Ну так вот, – заговорил Рузвельт, – девять лет назад был у меня совершенно потрясающий пес по имени Слуппи – черный с подпалинами, примерно вполовину меньше, чем твой Орсон. Простая дворняга, но… совершенно необыкновенная.
Орсон переключил внимание с кошки на Рузвельта.
– Слуппи отличался чудесным нравом – игривым, покладистым. Я не помню ни одного случая, чтобы у него было плохое настроение. А потом он вдруг внезапно изменился – стал замкнутым, нервным, подавленным. Он давно перестал быть щенком – ему уже исполнилось десять лет, – и, показывая его ветеринару, я был готов услышать самый суровый приговор. Однако, осмотрев пса, ветеринар сказал, что тот совершенно здоров, если не считать легкого артрита, какой бывает у стареющих футбольных нападающих. Но это незначительное заболевание не могло подействовать на собаку так угнетающе. И тем не менее день ото дня пес выглядел все более подавленным.
Мангоджерри вышла из состояния неподвижности.
Она перескочила с ручки дивана на его спинку и теперь крадучись двигалась в нашу сторону.
