Говорю, уноси ноги, пока цела! Мы не с обрезом на Матюшкиных пойдем, у нас всякое оружие есть. Поняла? У нас свои дела... А ты мотай отсюда, да живо!
- Ладно, - махнула рукой Динка и, держась за стенку, пошла к двери. - Люди по тюрьмам сидят из-за вас, из последних сил бьются за революцию, оружие готовят на буржуев, а вы в дурачка играете! Ты, Жук, главарь здесь, я ведь понимаю! Ты мог бы целый отряд собрать. Вон что по селам делается, бедняков богатей в бараний рог гнут, а тебе дела мало, ты небось по базарам мотаешься и Иоську воровать учишь! Эх, ты! - Динка снова пошла к двери.
Цыган переглянулся с притихшими мальчишками.
- Стой! Ты что нам голову темнишь? Слыхала звон, да не знаешь, где он! А нам все известно, мы на базарах лучше, чем из газет, все знаем!
Динка остановилась. Голова нестерпимо болела, говорить не хотелось.
- Ладно, - сказала она. - Все равно с вас толку нет...
- Ну и катись отсюда, а то, слово за слово, да и выбросим в овраг!
- Не грози, я тебя не боюсь. Дай мне воды еще, а то дома испугаются. Полей мне, - выходя на крыльцо, сказала Динка. Цыган зачерпнул воды.
- Шею смой, - сказал он и вдруг простодушно добавил: - Утереться у нас нечем! Ну, обсохнешь по дороге.
- Обсохну, - сказала Динка.
Из хаты вышли Иоська и Рваное Ухо. В лесу уже светало. Динка вспомнила, что Ефим скоро проснется, и заторопилась. Неподалеку от дороги спокойно паслась Прима. Цыган подвел ее к крыльцу.
- Твоя лошадь? - спросил он.
- Моя. Я живу на хуторе. - Динка подробно объяснила, где живет, и добавила: - Приходи с Иоськой! И ты, Ухо, приходи! - с улыбкой обернулась она к давнишнему знакомому.
- Вряд ли... Иоську мы прячем, нельзя ему. Одного тоже не ОСТавляем.
- Да, конечно, а то Матюшкины узнают... Но я Иоську все равно так не брошу, я матери его обещала, - твердо сказала Динка.
- Слышали мы клятвы твои! Только зря это, Иоська от меня никуда не пойдет!
Динка молча подошла к лошади. Ребята тоже подошли, гладили бока Примы, расчесывали пальцами гриву.
- Сколько ей лет? - спросил Цыган и, ловко подняв голову Примы, заглянул ей в рот. - Молодая, а глаз слепой!
- Это ветка хлестнула ее по глазу, - машинально ответила Динка. У нее нестерпимо ныла голова; кровь уже не шла, но до темени страшно было дотронуться и не было сил вспрыгнуть на лошадь.
- Вот садись с пенька, - сказал Рваное Ухо и подвел Приму к старому пню.
Динка села, взяла поводья.
- Прощайте. Я еще приду как-нибудь днем. Меня никто не увидит, не бойтесь!
- А днем ты нас не найдешь: мы, как кроты, в земле живем. Днем спим, а ночью выходим!
- Где же в земле? - удивилась Динка.
- Ну, это наше дело! А ты, если надумаешь, приезжай ночью, - неожиданно миролюбиво сказал Цыган.
Динка улыбнулась.
- Ну уж нет! Чтобы ты мне опять голову разбил?
- А ты знак подай, а то и разобью! Покричи кукушкой. Можешь?
- Могу. Иоська! - позвала Динка. Иоська поднял глаза. В сером утреннем свете они казались огромными.
- До свиданья, Иоська! И ты прощай, Ухо! Я рада, что увидела тебя, а то часто снилось мне, как бежит за тобой торговка, и больное ухо твое мне снилось. Прощай, Жук! - Динка тронула лошадь. Ехать рысью она не могла и, сцепив зубы, сразу взяла в галоп.
Ребята молча смотрели ей вслед.
- Поехала... - не то сожалея, не то удивляясь чему-то, сказал Цыган.
Глава восемнадцатая
ВОСПИТАНИЕ - ДЕЛО СЛОЖНОЕ
Пока Динка добралась домой, Ефим уже ушел. Динка пошла к ручью, выстирала заскорузлое от крови платье, как могла промыла родниковой водой рану, завязала ее бинтом. Дома она долго шарила в ящике стола, где лежали у Мышки всякие лекарства. Динка никогда не лечилась, но сейчас голова ее нестерпимо болела, и она хотела принять все меры для скорейшего выздоровления. Налила в рюмку валериановых капель, подумав, бросила туда же таблетку пирамидона и, выпив все это одним залпом, улеглась. Но сон не шел. Подушка казалась жесткой, шея с трудом ворочалась, и душу саднила горькая обида на Цыгана и Иоську.
Не пошел с ней Иоська... А она из-за него столько хватила горя: искала его на базаре, плакала, ехала ночью в лесу, да еще получила такой удар по голове и теперь валяется без сил. За что ударил ее Цыган? Ведь мог бы убить! И грозился еще... Конечно, он перед ребятами хорохорится, а вообще жуткий человек, и улыбка у него какая-то волчья, и глаза как у хищника. И ругается он, как последний босяк, ни одного слова без ругани. Динка с отвращением вспоминает грубый голос Цыгана, но в этих воспоминаниях вдруг проскальзывает неожиданное мягкое выражение его лица, смущение, не свойственное ему, даже доброта... И как это он сказал? 'Ты нас днем не найдешь: мы живем, как кроты, в земле'. Где же они живут? В первый свой приезд она хорошо разглядела хату, там не было никаких признаков жилья... Динка потрогала голову и тихонько застонала.
'Черт с ними, пусть живут где хотят! Я не пойду туда больше, видеть не могу этого черного Жука! Тем более, что Иоська жив... Я исполнила свое обещание, нашла его!.. Но как нашла? Среди босяков, базарных воришек, а может, еще и хуже... - Динка вспомнила Катрю и снова заволновалась. - Конечно, если по- настоящему честно выполнить свое обещание, то я должна бы вырвать у этого Жука мальчишку, учить его, воспитывать. Но кого я могу воспитывать? Я сама-то никак не воспитаюсь как следует. А сколько со мной мучилась мама... Да и станет ли меня слушаться Иоська? А ведь я была однажды учительницей, - вдруг вспомнила Динка и, придерживая рукой больную голову, засмеялась. - Сколько мне было тогда лет? Одиннадцать? Двенадцать? Леня был уже в седьмом классе, кажется'.
Динка вспомнила, как мама каждый день выдавала им, всем троим, и Лене по три копейки на завтрак в гимназии. Эти копейки Леня никогда не тратил на себя, а в субботу, собрав их за неделю, выдавал Динке. Она называла это 'получкой' и тайну этих получек строго хранила от всех, хорошо понимая, что если узнает мама или хотя бы Мышка, то ей не поздоровится. Динка была отчаянной лакомкой и очень любила угощать своих подруг. Каждую субботу, получив от Лени 'получку', она приглашала двух-трех девочек в кондитерскую Клименко, которая славилась свежими тянучками. Ходила туда Динка и одна. Кондитерская была маленькая, дверь из нее вела в жилые комнаты, где проживал сам Клименко с женой и восьмилетним сыном Колькой. Клименко был толстый, добродушный человек, он сам делал тянучки и выносил их в лавку на большом противне. Когда он шел с противнем в своем сером фартуке, мясистые щеки его тряслись и противень одним концом крепко упирался в живот, а жена, худенькая, с жидким пучком волос на затылке, бежала рядом, приговаривая: 'Упирай в живот, Федя, упирай в живот, а то сронишь на пол!'
Иногда за стеной поднимался невероятный шум: это супруги гонялись за своим Колькой, который вдруг появлялся из комнаты и с грохотом тащил по полу привязанный за веревку противень. Тянучки были свежие, мягкие, они сбивались в кучу, и супруги чуть не плакали. Один раз Динка вырвала у мальчишки веревку и, облокотившись на прилавок, спросила:
- Неужели вы не можете справиться с вашим Колькой?
Супруги, перебивая друг друга и вытирая обильный пот, катившийся по их лицам, стали жаловаться, что Колька никого не слушает, что ему надо учиться читать и писать, что они уже брали на дом учительницу, но Колька залезал под стол и щипал ее за ноги.
- Какой же человек будет это терпеть? Она, конечно, неделю походила и отказалась, - со вздохом сказал Клименко.
- Подумаешь какая невидаль - щипал за ноги! А я вот не отказалась бы! Хотите, научу вашего Кольку читать и писать? - предложила Динка.
- Господи! Да мы бы вас, барышня, со всех сторон ублаготворили бы! И тянучками, и шоколадом!..
