- Макака, - ласково сказал он, - ты ошиблась, нам не о чем спорить!
- Нам не о чем спорить, - согласно повторил Хохолок, но в уголках губ его таилась упрямая насмешка. - Мы просто говорили о куренье!
- Это очень вредная штука, - весело продолжал Леня. - И ты права, что забросила свою зажигалку, потому что никто из нас курить не будет!
- Нет, - быстро прервал его Хохолок. - Я буду! Если она захочет, я буду!
- Я не захочу! - быстро сказала Динка.
Эта коротенькая размолвка из-за зажигалки не прошла для нее бесследно; она чувствовала, что в отношения Лени и Андрея вкралось что-то новое. Кроме того, ей просто жаль было зажигалку. Но искать ее в кустах Динка не стала...
Вспомнив об этом сейчас, она недовольно сказала:
- Можно было б разжечь костер зажигалкой... а я разжигала спичками... Она хотела вернуться к тому странному разговору и хорошенько расспросить Леню.
Но Леня спокойно сказал:
- Спичками тоже хорошо, были б сухие щепки, а щепок я тебе еще наколю!
И, взяв топорик, ушел.
Ужинали на террасе, когда уже стемнело. Кулеш, пропахший дымком, показался всем особенно вкусным. И Динка, которая очень любила, чтобы ее подхваливали, сама распоряжалась за столом, накладывая Лене и Мышке полные тарелки, не забывая и себя. Может быть, поэтому да еще потому, что день был слишком насыщен всякими впечатлениями, настоящего вечернего разговора не получилось.
В комнате Алины горела лампа под зеленым абажуром. Пронизанные ее светом, в раскрытом окне качались ветки березы с нежными разлетающимися листочками, тонкий месяц острым серпом прорезал темно-голубые облака, одуряюще пахло лесными фиалками. Слова были короткие, а молчание длинным. Говорить, казалось, не о чем.
- Надо ехать к маме... - вздохнула Мышка.
- Да, надо ехать. Я завтра же поговорю об этом... - тихо отозвался Леня.
- От Алины тоже давно нет письма, - снова вздохнула Мышка.
- Что-то изменилось в ее жизни, - предположил Леня.
- Может быть, теперь она примет 'Емшан'? - с надеждой сказала Динка.
И все посмотрели на портрет. Но старшая сестра при свете зеленой лампы казалась особенно строгой и недоступной, и все трое вспомнили, что она не любила посвящать кого-нибудь в свои дела, и тем более не любила она, чтоб ее дела обсуждались даже самыми близкими людьми.
- Ну что ж! Как будет, так будет, - покорно сказал Леня.
- А Малайка, или этот Иван Иванович, ничего не говорил тебе, Лень? Может, приедет к нам Лина? - вдруг спросила Динка.
- Нет, - сказал Леня. - Лина не может приехать сейчас, ее приезд мог бы послужить ниточкой для полиции. Да! - вдруг вспомнил Леня. - Через недельку оттуда должен приехать один железнодорожник...
- К нам, на хутор? - оживилась Динка.
- Да, он привезет шрифт. Его нужно будет срочно переправить в город... Но это еще не скоро, я думаю, мама вернется к тому времени, - сказал Леня.
- Но почему мама ничего, совсем ничего не пишет о папе? Ведь она уже видела его, хоть одно свидание уже во всяком случае было... - снова заволновалась Мышка.
- А может, в письме нельзя писать. Может, что-нибудь такое, чего нельзя? предположила Динка.
Леня встал и, потянувшись, хрустнул пальцами.
- Я поеду, - решительно заявил он. - Если завтра не будет письма, я поеду!
- А завтра воскресенье и почта закрыта, но я отвезу вас на станцию и постараюсь повидать Почтового Голубя. У тебя, Мышка, длинный день завтра? спросила Динка.
- Да, конечно, я вернусь с вечерним поездом, но Леня, может, приедет раньше?
- Да, я постараюсь поскорей вернуться, хотя мало ли что могло случиться За это время... На заводе Гретера и Криванека ожидалась забастовка. Ну и чудак, на самом деле, этот Андрей! Как это уехать и не сказать даже хоть коротенько, что делается в 'Арсенале' и вообще... Я просто удивляюсь ему! - с досадой сказал Леня.
- Не сказал - значит, ничего нет серьезного, иначе он так не уехал бы, хоть и расстроился, - чувствуя потребность защитить товарища, буркнула Динка.
Мышка махнула рукой.
- Вообще, Динка, ты пользуешься своим влиянием на него и заставляешь его делать какие-то глупости! Ты меня извини, но противно смотреть, как этот серьезный и неглупый человек бросается, чтобы исполнить любой твой каприз! Я понимаю, что вы давно дружите, что он тебя очень любит, но тем более, Дина, стыдно тебе набивать его голову всяким вздором и делать из него какого-то дурачка, тогда как он совсем другой человек в 'Арсенале', рядом с такими людьми, как его отец, как Боженко...
- Боженко очень дорожит им... - вставил Леня, неодобрительно глядя на Динку.
- А что я делаю? Что я особенного делаю? - возмутилась Динка. - Я только делюсь с ним всем, что у меня на душе... Мне же не с кем даже поговорить!..
- А о чем тебе говорить? Ты живешь, Дина, как во сне. В каком-то кошмарном сне, где вечно фигурируют то кулаки, то убийцы, которых нужно немедленно перестрелять. Я понимаю, что тебе жалко Иоську, жалко Федорку, и ты бросаешься всем на выручку, но, честное слово, Динка, есть более серьезные вещи, и человек, которому пятнадцать лет, не должен уже бросаться очертя голову во всякие приключения. И тем более не должен из-за пустяков отвлекать от этого дела своих друзей... - Мышка говорила много, горячо, с искренним негодованием.
Леня понимал, что она права, но он с тревогой смотрел на свою Макаку, которая слушала молча, словно впитывала каждое слово сестры, иногда взглядывая на него, Леню...
И он не выдержал:
- Ну, ну, Мышка... Ты очень преувеличиваешь все! Дружба есть дружба...
Динка порывисто поднялась с места.
- Не защищай! - горько сказала она. - Не в этом главное. Она минутку помедлила.
- Главное то, что я одна... И никто на свете, кроме Хохолка, не может понять меня. Ты, Мышка, давно уже Васина, а Леня - мамин. И я одна...
Она выбежала из комнаты, хлопнув дверью, н через минуту до огорошенных ее словами Лени и Мышки донесся топот копыт...
- Вперед, Прима! Вперед!..
Глава двадцать третья
ВО ПОЛЕ БЕРЕЗА СТОЯЛА...
Поле, поле... Бескрайнее поле, засеянное густым низкорослым овсом... Панское поле и панский овес. Отборные семена брошены в рыхлую землю, а все же при свете месяца горят в нем, как огоньки, красные цветочки сорняка, а на меже синеют васильки. Налетит ночной ветерок, пронесется над овсами с сухим звоном, потревожит в гнездах птиц, пробегут по земле перепелки, выглянут из овса заячьи уши, и снова тихо, только сухой звон от желтеющих колосьев. Не слышно и топота, мягко ступают на пыльной дороге копыта Примы. Не управляет лошадью хозяйка, и, добравшись до зеленого островка, где стоит в поле одинокая береза, щиплет густую траву Прима, смачно пережевывает ее крепкими зубами и, подняв голову, ждет, словно хочет спросить:
'Куда едем и не пора ли домой вернуться?'
Нет, не пора... Бросив поводья и держась за гриву, Динка мягко сползает на землю и, прислонившись к теплому боку Примы, долго-долго стоит задумавшись. Много надо сил, чтобы жить на свете своим умом, да еще если слушаться своего сердца и своей совести. Куда летит камень, не думаешь, а попадет в тебя узнаешь.
'Не подходящий я человек для жизни. Стою одна, как эта береза в поле. И никому от меня нет ни пользы, ни радости, - горько думает Динка. - Уж на что Мышка - добрая, справедливая, нет у ней ни единого пятнышка на совести, а что же наговорила мне сегодня Мышка... Говорила и говорила, как чужая. И Леня молчал. Трудно ему молчать, когда обо мне говорят плохое, но он молчал; только потом что-то сказал, просто так сказал, не выдержал. Вот, значит, какая я. Росла, росла и выросла. Ни себе, ни людям. Сердятся
