обещал прислать с одним партийным товарищем, так и сказал: привезет на хутор железнодорожник в темных очках, ждите. Но железнодорожник почему-то не приехал.
Может, что-нибудь случилось? Надо завтра же съездить, спросить, посоветоваться.
У крыльца вдруг слышен радостный крик:
- Мама!
Леня в два прыжка выскакивает на террасу:
- Мама! Мама!
Динка, раскинув руки, мчится по аллее.
- Леня, мама, мама приехала! - кричит Мышка, бросаясь вслед за сестрой.
В конце аллеи мелькает светлое платье и соломенная шляпка с неизменным пучком незабудок. Длинные ноги Лени обгоняют обеих сестер.
- Мама!
Марину окружают сразу все трое. Леня берет у нее из рук зонтик и чемодан, сестры жмутся с обеих сторон, по старой детской привычке отталкивая друг друга.
- Сумасшедшие! - хохочет Марина. - Дайте мне хоть умыться с дороги! Я вся пыльная!
Ефим, подняв на плечо косу, стоит на скошенном лугу, и на непокрытой голове его ветер шевелит остриженные 'под горшок' кудри.
- Эге! Сама хозяйка приехала! Доброго здоровьичка! - весело окликает он.
- Здравствуйте, Ефим! - кричит Марина и машет рукой в коротких белых митенках; голос у нее молодой, звучный.
- Здравствуйте!
Динка и Мышка подхватывают мать под руки с обеих сторон, Леня торжественно идет сзади с чемоданом. Под рукой у него торчит зонтик. Ефим выходит навстречу.
- Ведем! Ведем! - кричит ему Леня.
- Да я бачу, что ведете! Дорогой гость всегда ко времени! - шутит Ефим, здороваясь с Мариной за руку. - Ну зараз пришлю с Марьяной свеженького молочка або сметанки, что там у ней есть! Зараз! Зараз! - торопится он.
- Приходите, Ефим! - кричит ему, оборачиваясь, Марина.
Но Ефим человек с понятием, он знает, когда идти, а когда и обождать. Оставя на лугу косу, он торопится к своей хате.
- А ну, Марьяна, живо собирай, что там у тебя найкращого - молочка, сметанки, - да неси на хутор, бо сама Арсенчиха приехала!
- Да ну! - всплескивает руками Ульяна. - То-то, я чую, Динка кричит: 'Мама! Мама!'
- Ну вот она самая. Бежи, Марьяна, только не задержись там, бо у них свои разговоры. Нехай наговорятся, а под вечер и мы с тобой подойдем!
- А як же! За свого батька, верно, будут балакать, я ж понимаю! - суетясь по хате, отвечает Марьяна.
Глава сорок седьмая
СЕМЕЙНЫЕ РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ
- Сядем, сядем, как прежде, на крылечке! - просит Динка.
Много уже сказано, пересказано, но все главное еще впереди: и большой душевный разговор о папе и об Алине... Динка сидит рядом с матерью и, прижавшись к ее плечу, любовно разглядывает каждую новую морщинку, каждый новый седой волосок на ее висках. Этих седых волос теперь уже так много, что даже бесполезно их выдергивать, как они делали раньше с Мышкой. И морщинки разбегаются около глаз. Но все равно лицо матери кажется Динке всегда молодым и прекрасным. И как это странно бывает: вот бегала, бегала Динка, больше месяца жила она без мамы, и смеялась, и скакала по лесам на своей Приме, полный короб у нее неотложных дел, - кажется, за целый день и не вспомнит о матери. Так и Мышка думала о сестре: вот ведь, уехала мама, а Динке и горя мало, даже не вспоминает. Ох, неправда, неправда! Многого не знают взрослые люди. Не знают, как пусто в доме, в саду и во всем мире, когда нет мамы... Можно и прыгать, и смеяться, а все равно чего-то не хватает... Пусть даже самый любимый-разлюбимый человек рядом, а если нет мамы - нет и уюта, нет настоящего тепла. А сейчас Динка приютилась около мамы и чувствует себя, как цыпленок, обогревшийся в теплых ладонях: спокойно и хорошо!
Но разве может быть человеку совсем хорошо? Для этого надо забыть о многом, а есть такое горе, что даже на одну минуту от него никуда не денешься...
- Что же с папой, мамочка? Чем он болен?
- Папу арестовали в Нерчинске... - тихо рассказывает Марина. - Это было осенью. Вели по этапу вместе с уголовниками. В одной из пересыльных тюрем к ним примкнула партия политических, папа встретился со многими самарцами, питерцами. Почти в каждой пересыльной тюрьме папа встречал товарищей. Дальше вели их по этапу вместе. Идти было очень тяжело: резкие ветры, дожди, на дорогах жидкая грязь. Папа был в летнем пальто, ботинки у него разлезлись. Да и все его товарищи шли в рваных ботинках, .в галошах, только некоторые были взяты зимой и потому одеты теплее. Папе дали чью-то рваную фуфайку. Он шел и все время думал о Косте...
Марина замолчала. Всем вспомнился заброшенный в сибирской глуши, умирающий от чахотки Костя.
- Всего не расскажешь. Там был один каторжник, пожилой уже. Вели его в кандалах. Ну, представляете себе? На дороге жидкая грязь, моросит дождь, ветер сбивает с ног... Ну, конечно, тащился, тащился этот старик и упал. Ведь еще и кормят арестантов впроголодь. - Марина провела рукой по лбу. - Страшно все это...
- А старик как же? - тихо спросила Динка.
Но Марина уже вспомнила что-то другое, лицо ее посветлело, складка у губ разгладилась.
- Старика посадили потом на телегу. Уголовники подняли крик, вмешались политические. Ну, кандалов со старика не сняли, конечно, но пришлось конвойным слезть с телеги и положить больных. Телега считается для арестантов, а едут в ней конвойные.
- Вот сволочи! - резко бросила Динка и покосилась на мать.
В семье Арсеньевых никто не произносил грубых, ругательных слов, и Динке строго-настрого было запрещено 'тащить их в дом'. Марина была уверена, что ругаются только 'пьяные извозчики', но когда такая ругань срывается из уст девочки, то это невозможно слышать.
'Да и к чему такие слова? Русский язык настолько богат, что можно любые чувства выразить иначе и гораздо сильнее', - говорила обычно Марина, но Динка никогда не была согласна с ней.
'Сволочь есть сволочь, и нечего придумывать для нее других, нежных слов', - упрямо повторяла она.
Но сегодня Марина не сделала замечания дочери: она была слишком поглощена своим рассказом и торопилась передать детям все, что было самым главным в воспоминаниях отца о тяжелом этапном пути.
А самое главное были люди.
- Везде, везде есть хорошие люди. Папа говорил, что когда их колонна входила в село, изо всех дворов выбегали ребятишки, стучали в окна:
'Колодников ведут! Несчастненьких ведут!'
И сразу, накинув на головы платки и полушубки, торопились на улицу женщины, старухи. Н каждая старалась сунуть арестантам хлеб, лепешки, мороженую рыбу. Одна даже с кувшином горячего молока бежала за колонной. Папа считает, что и его просто спасли сибиряки.
- Папу? - с тревогой спросила Динка.
Марина кивнула головой и потянулась за кувшином с водой, быстрыми мелкими глотками выпила воду и поставила кувшин на ступеньку.
- Не убирай, мне все время пить хочется, - сказала она Лене и, вздохнув, снова начала свой рассказ. - Папа ведь шел в летнем пальтишке, а тут как раз поднялась метель. Ну, жандармские офицеры, видно, сами подмерзли; остановили колонну в одном селе, завели арестованных в постоялую избу, а там теснота, давка, гремят кандалы. Посредине пылает русская печь. И все лезут к огню. Папа рассказывал мне так: 'Я сижу, дышать нечем, от мокрой одежды поднимается пар, махра душит... и в глазах сизый туман. Товарищи намочили какую-то тряпку, а голова горит. В дверь набились крестьяне, ругаются с конвойными... И в это
