удовольствие!А раньше я тебя боялась… А о чём тыдумаешь? …»Может, её называют Оза? 8Выйду ли к парку, в море ль плыву —туфелек пара стоит на полу.Левая к правой набок припала,их не поправят – времени мало.В мире не топлено, в мире ни зги,вы ещё тёплые, только с ноги,в вас от ступни потемнела изнанка,вытерлось золото фирменных знаков…Красные голуби просо клюют.Кровь кружит голову – спать не дают!Выйду ли к пляжу – туфелек пара,будто купальщица в море пропала.Где ты, купальщица? Вымыты пляжи.Как тебе плавается? С кем тебе пляшется?……В мире металла, на чёрной планете,сентиментальные туфельки эти,как перед танком присели голубки —нежные туфельки в форме скорлупки!… 9Друг белокурый, что я натворил!Тебя не опечалят строки эти?Предполагаяподарить бессмертье,выходит, я погибель подарил.Фельфебель, олимпийский эгоист,какой кретин скатился до приказа:«Остановись, мгновенье. Ты – прекрасно!»? Нет, продолжайся, не остановись!Зачем стреножить жизнь, как конокрад?Что наша жизнь?Взаимопревращенье.Бессмертье ж – прекращённое движенье,как вырезан из ленты кинокадр.Бессмертье – как зверинец меж людей.В нём тонут Анна, Оза, Беатриче…И каждый может, гогоча и тыча,судить тебя и родинки глядеть.Какая грусть – не видеться с тобой,какая грусть – увидеться в толкучке,где каждый хлюст, вонзив клешни, толкуя,касается тебя, – какая боль!Ты-то простишь мне боль твою и стон.Ну, а в душе кровавые мозоли?Где всякий сплетник, жизнь твою мусоля,жуёт бифштекс над этим вот листом!Простимся, Оза, сквозь решётку строк… Но кровь к вискам бросается, задохшись,когда живой, как бабочка в ладошке,из телефона бьётся голосок…От автора и коё-что другоеЛюблю я Дубну. Там мои друзья.Берёзы там растут сквозь тротуары.И так же независимы и талычудесных обитателей глаза.Цвет нации божественно оброс.И, может, потому не дам я дуба —мою судьбу оберегает Дубна,как берегу я свет её берёз.Я чем-то существую ради них.Там я нашёл в гостинице дневник.Не к первому попала мне тетрадь:её командировщики листали,острили на полях её усталои засыпали, силясь разобрать.Вот чей-то почерк: «Автор- абстрактист»!А снизу красным: «Сам туда катись!»«Может, автор сам из тех, ктотешит публику подтекстом?»«Брось искать подтекст, задрыга!ты смотришь в книгу – видишь фигу».Оставим эти мудрости, дневник.Хватает комментария без них.* * *…А дальше запись лекций начиналась,мир цифр и чей-то профиль машинальный.Здесь реализмом трудно потрястись —не Репин был наш бедный портретист.А после были вырваны листы.Наверно, мой упившийся предшественник,где про любовь рванул, что посущественней…А следующей фразой было:ТЫ10Ты сегодня, 16-го, справляешь деньрождения в ресторане «Берлин».Зеркало там на потолке.Из зеркала вниз головой, как сосульки, свисалигости. В центре потолка нежный, как вымя,висел розовый торт с воткнутыми свечами.Вокруг него, как лампочки, ввёрнутыев элегантные чёрные розетки костюмов,сияли лысины и причёски. Лиц не было видно.У одного лысина была маленькая, как дыркана пятке носка. Её можно было закраситьчернилами. У другого она была прозрачна,как спелые яблоко, и сквозь неё, как зёрнышки,просвечивали три мысли (две чёрные и однасветлая – недозрелая).Проборы щёголей горели, как щели в копилках.Затылок брюнетки с прикнопленным прозрачнымнейлоновым бантом полз, словно муха но потолку.Лиц не было видно. Зато перед каждым, кактаблички перед экспонатами, лежали бумажки,где кто сидит. И только одна тарелка былабелая, как пустая розетка.«Скажите, а почему слева от хозяйкипустое место?»«Генерала, может, ждут?», «А может,помер кто?»Никто не знал, что там сижу я. Я невидим.Изящные денди, подходящие тебя поздравить,спотыкаются об меня, царапают вилками.Ты сидишь рядом, но ты восторженночужая, как подарок в целлофане.Модного поэта просят: «Ах, рваните чего-тоэтакого! Поближе к жизни, не от мира сего…чтобы модерново…»Поэт подымается (вернее опускается,как спускают трап с вертолёта). Голос егостранен, как бы антимирен ему.МОЛИТBАМатерь Владимирская, единственная,первой молитвой – молитвой последнею —я умоляю —стань нашей посредницей.Неумолимы зрачки Её льдистые.Я не кощунствую – просто нет силы,жизнь забери и успехи минутные,наихрустальнейший голос в России — мне ни к чему это! Видишь – лежу – почернел, как кикимора.Всё безысходно…Осталось одно лишь —грохнись ей в ноги,Матерь Владимирская,может, умолишь, может, умолишь… Читая, он запрокидывает лицо. И на егобелом лице, как на тарелке, горел нос,точно болгарский перец.Все кричат: «Браво! Этот лучше всех. Ну итостик!» Слово берёт следующий поэт.Он пьян вдребезину. Он свисает с потолкавниз головой и просыхает, как полотенце.Только несколько слов можноразобрать из его бормотанья:– Заонежье. Тает теплоход.Дай мне погрузиться в твоё озеро.До сих пор вся жизнь моя — Предозье.Не дай Бог – в Заозье занесёт…Все замолкают.Слово берёт тамада Ъ.Он раскачивается вниз головой, как длинныймаятник. «Тост за новорожденную».Голос его, как из репродуктора, разноситсяс потолка ресторана. «За её новоерождение, и я, как крестный… Да, а какзовут новорожденную?» (Никто не знает.)Как это всё напоминает что- то!И под этим подвешенным миром внизурасположился второй, наоборотный, со своимпоэтом, со своим тамадой Ъ. Они едва не касаютсязатылками друг Друга, симметричные,как песочные часы. Но что это? Где я?В каком идиотском измерении? Что этоза потолочно-зеркальная реальность?Что за наоборотная страна?!Ты-то как попала сюда?Ещё мгновение, и всё сорвётся вниз,вдребезги, как капли с карниза! Надо что-то делать, разморозить тебя,разбить это зеркало, вернуть тебя в твой мир,твою страну, страну естественности, чувства —где ольха, теплоходы, где доброе зеркалоОнежского озера…Помнишь?Задумавшись, я машинально глотаюбутерброд с кетовой икрой.Но почему висящий напротив, как окорок,периферийный классик с ужасом смотритна мой желудок? Боже, ведь я-то невидим,а бутерброд реален! Он передвигаетсяпо мне, как красный джемпер в лифте.Классик что-то шепчет соседу.Слух моментально пронизывает головы,как бусы на нитке.Красные змеи языков ввинчиваются в ушисоседей. Все глядят на бутерброд.«А нас килькой кормят!» – вопит классик.Надо спрятаться! Ведь если
