Вокруг кабины бьётся свет,как из квадратного затменья,чужие смех и оживленье…Нет,я узнаю ваш гул участливый,герои моего пера,Букашкин, банщица с ушатом,пенсионер Нравоучатов,ах, милые, etc.,я создал вас, я вас тиранил,к дурацким вынуждал тирадам,благодарящая роднянесётся лифтомна меня,я в клетке бьюсь, мой голос пуст,проносится в мозгу истошном,что я, и правда, бед источник,пусть!..Но в миг, когда меня сомнёт,мне хорошо непостижимо,что ты сегодня не со мной.И тем оставлена для жизни.1965* * *Прости меня, что говорю при всех.Одновременно открывают атом.И гениальность стала плагиатом.Твоё лицо ограблено, как сейф.Ты с ужасом впиваешься в экраны —украли!Другая примеряет, хохоча,твои глаза и стрижку по плеча.(Живёшь – бежишь под шёпот во дворе:«Ишь, баба – как Симона Синьоре».)Соперницы! Одно лицо на двух.И я глазел, болельщик и лопух,как через страны,будто в волейбол,летит к другой лицо твоё и боль!Подранком, оторвавшимся от стаи,ты тянешься в актёрские пристанища,ночами перед зеркалом сидишь,как кошка, выжидающая мышь.Гулянками сбиваешь красоту,как с самолёта пламя на лету,горячим полотенцем трёшь со зла,но маска, как проклятье, приросла.Кто знал, чем это кончится? Прости.А вдруг бы удалось тебя спасти!Не тот мужчина сны твои стерёг.Он красоты твоей не уберёг.Не те постели застилали нам.Мы передоверялись двойникам,наинепоправимо непросты…Люблю тебя. За это и прости.Прости за черноту вокруг зрачков,как будто ямы выдранных садов, —прости! —когда безумная почтиты бросилась из жизни болевойна камниненавистнойголовой!..Прости меня. А впрочем, не жалей.Вот я живу. И это тяжелей.…Больничные палаты из дюраля.Ты выздоравливаешь.А где-то бабаза морем орёт —ей жгут лицо, глаза твои и рот.1965МОНОЛОГ БИОЛОГАРастут распадыиз чувств влекущих.Вчера мы спаривалилягушек.На чёрном пластикеизумрудносжимались праздничнодва чутких чуда.Ввожу пинцеты,вонжу кусачки —сожмётся крепчестрасть лягушачья.Как будто пыткиизбытком страстипреображаютсяв источник счастья.Но кульминантасломилась к спаду —чтоб вы распались,так мало надо.Мои кусачкитеперь источниких угасанияи мук истошных.Что раньше радовало,сближало,теперь их ранити обижает.Затосковали.Как сфинксы – варвары — ушли в скафандры,вращая фарами.Закаты мира.Века. Народы.Лягухи милые,мои уроды.1966САН-ФРАНЦИСКО – КОЛОМЕНСКОЕ…Сан- Франциско – это Коломенское.Это свет посреди холма.Высота, как глоток колодезный,холодна.Я люблю тебя, Сан-Франциско;испаряются надо мнойперепончатые фронтисписы,переполненные высотой.Вечерами кубы парившиенаполняются голубым,как просвечивающие курильщикитянут красный тревожный дым.Это вырезанное из небаи приколотое к мостамугрызение за изменумоим юношеским мечтам.Моя юность архитектурная,прикурю об огни твои,сжавши губы на высшем уровне,побледневшие от любви.Как обувка возле отеля,лимузины столпились в ряд,будто ангелы отлетели,лишь галоши от них стоят.Мы – не ангелы. Чёрт акцизныйшлёпнул визу – и хоть бы хны…Ты вздохни по мне, Сан- Франциско.Ты, Коломенское,вздохни…1966ПОРТРЕТ ПЛИСЕЦКОЙВ её имени слышится плеск аплодисментов.Она рифмуется с плакучими лиственницами,с персидской сиренью,Елисейскими полями, с Пришествием.Есть полюса географические, температурные,магнитные.Плисецкая – полюс магии.Она ввинчивает зал в неистовую воронкусвоих тридцати двух фуэте,своего темперамента, ворожит,закручивает: не отпускает.Есть балерины тишины, балерины-снежины — они тают. Эта же какая-то адская искра.Она гибнет – полпланеты спалит!Даже тишина её – бешеная, орущая тишинаожидания, активно напряжённая тишинамежду молнией и громовым ударом.Плисецкая – Цветаева балета.Её ритм крут, взрывен.* * *Жила-была девочка – Майя ли, Марина ли — не в этом суть.Диковатость её с детства была пугливаи уже пугала. Проглядывалась силапредопределённости её. Её кормят маннойкашей, молочной лапшой, до болизатягивают в косички, втискивают первыебуквы в косые клетки; серебряная монетка,которой она играет, блеснув рёбрышком,закатывается под пыльное брюхо буфета.А её уже мучит дар её – неясный самойсебе, но нешуточный.«Что же мне делать, певцу и первенцу,В мире, где наичернейший – сер!Где вдохновенье хранят, как в термосе!С этой безмерностью в мире мер?!»* * *Мне кажется, декорации «Раймонды»,этот душный, паточный реквизит,тяжеловесность постановки кого хочешьразъярит. Так одиноко отчаян её танец.Изумление гения среди ординарности — это ключ к каждой её партии.Крутая кровь закручивает её. Этоне обычная эоловая фея —«Другие – с очами и с личиком светлым,А я-то ночами беседую с ветром.Не с тем – италийскимЗефиром младым, —С хорошим, с широким,Российским, сквозным!»Впервые в балерине прорвалось нечто —не салонно-жеманное, а бабье, нутрянойвопль.В «Кармен» она впервые ступилана полную ступню.Не на цыпочках пуантов, а сильно,плотски, человечьи.«Полон стакан. Пуст стакан.Гомон гитарный, луна и грязь.Вправо и влево качнулся стан…Князем – цыган. Цыганом – князь!»Ей не хватает огня в этом половинчатоммире.«Жить приучил в самом огне,Сам бросил в степь заледенелую!Вот что ты, милый, сделал мне!Мой милый, что тебе – я сделала?»Так любит она.В ней нет полумер, шепотка, компромиссов.Лукав её ответ зарубежной корреспондентке.– Что вы ненавидите больше всего?– Лапшу!И здесь не только зарёванная обида детства.Как у художника, у неё всё нешуточное.Ну да, конечно, самое отвратное —это лапша,это символ стандартности,разваренной бесхребетности, пошлости,склонённости, антидуховности.Не о «лапше» ли говорит она в своихзаписках:«Люди должны отстаивать своиубеждения……только силой своего духовного “я».Не уважает лапшу Майя Плисецкая!Она мастер.«Я знаю, что Венера – дело рук,ремесленник, – я знаю ремесло!»* * *Балет рифмуется с полётом.Есть сверхзвуковые полёты.Взбешённая энергия мастера – преодолениерамок тела, когда мускульное движениепереходит в духовное.Кто-то договорился до излишнего«техницизма»Плисецкой,до ухода её в «форму».Формалисты – те, кто не владеетформой. Поэтому форма так заботит их,вызывает зависть в другом. Вечные зубрилы,они пыхтят над единственной
