Я бросился к холодильнику, схватил шампанское и успел выстрелить пробкой в потолок точно вместе с двенадцатым ударом Курантов. Потом плеснул себе в бокал сладкой пены, распахнул окно, сделал маленький глоток и подставил лицо под порыв морозного ветра, отдающего приятным легким запахом гари, как будто где-то рядом топили дровами. Прямо в мой бокал опустилась огромная ажурная снежинка, и я улыбнулся, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.
Для меня было очень важно успеть. Когда знаешь, что делаешь даже самые заурядные вещи в последний раз, они обретают особенную сладость и новый смысл.
«С Новым годом!» - надрывалось радио…
El Encuentro con el Destino
Ягониэль только еще раз подкрепил мои собственные заключения, подтвердил объективность и фатальность вселенских процессов, которые мне случайно пришлось подглядеть. Но получи я еще хоть с десяток доказательств здравости своего рассудка, дела это не меняло: оставшись без напарника и без надежд узнать, чем закончилась та экспедиция пятисотлетней давности, я утратил единственный ключ к шифру, которым были закодированы происходящие со мной и со всем светом события.
Я принес из соседней комнаты листы последней главы и, ковыряя вилкой оливье, внимательно перечитал ее. Сейчас я искал одно: любое упоминание событий более поздних, чем те, которым была посвящена глава. В дневнике довольно часто встречались такие ссылки на открытия или выводы, сделанные его автором позднее; они намекали на то, что все описанные злоключения он благополучно пережил, а сам журнал составлялся много позже, когда ему была уже известна вся история от начала и до конца.
Однако в последней главе, как тщательно я ни изучал бы ее, ничто не указывало на то, что сброшенному в колодец конкистадору удалось выбраться оттуда живым. Похоже, я все же делал искусственное дыхание посиневшему и распухшему утопленнику. Черт с ним, сказал я себе. Как трудно ни давалось бы мне это решение, надо было отступиться. Он мертв, как мертвы переводчик-испанист, клерк из бюро «Азбука», как моя несчастная соседка. Упокой, Господи, его мятежную душу, или что там говорили в таких случаях испанские священники в шестнадцатом веке.
И тут, словно прощаясь с покойником, во дворе надрывно взвыли собаки.
Сердце мое сорвалось и рухнуло вниз: бродячие псы стали для меня герольдами потусторонних визитеров, своим воем возвещающими их прибытие в наш застывший от ужаса мир. Неужели они возвращаются?..
Что теперь? Боги, что теперь? Поступить, как велел Ягониэль? Выключить свет, попытаться сделаться невидимым для духов? Разбить что-нибудь из посуды? Раз уж я не могу отразить их нападение, попробовать хотя бы спрятаться…
Прокравшись в коридор, я щелкнул всеми рычажками сразу, выключив пробки, снова подергал дверь, навесил собачку, потом вслепую вернулся на кухню, одним глотком допил остававшееся на дне фужера шампанское и наугад метнул его в кафель над разделочным столом. Бокал тонко взвизгнул, на пол посыпались стеклянные брызги. Я присел на краешек дивана и замер, весь обратившись в слух.
Собаки унялись, и на некоторое время на улице стало совсем тихо. Потом кто-то пьяный заорал песню про замерзающего ямщика, за ней последовала затяжная канонада из фейерверков и петард, и снова наступило затишье. На лестничной клетке и в коридоре, кажется, все тоже оставалось спокойно. Хотя глаза и немного привыкли уже к темноте, без света все равно было жутковато. Но если индейский способ защиты от бесов действовал, пренебрегать им в такую минуту было бы непростительным безрассудством.
Не выдержав темноты и ожидания, через десять минут я все-таки позволил себе запалить стоявшую на столе свечу, о чем тут же пожалел.
Из комнаты - точнее, даже не из нее самой, а как бы с улицы, но через открытое в комнате окно - послышался далекий, приглушенный крик. Что кричали, было не разобрать, однако мне почудились обрывки испанских слов. Возможно, что-то вроде «у1еп ациЬ, но ручаться я бы не стал: в ту минуту я думал совсем о другом. Окно в комнате было тщательно заклеено на зиму, а форточка - заперта на шпингалет; совершая вечерний обход укреплений, я как следует проверил ее. Неужели она все же отворилась? Но как? Или же, что куда скверней, звук идет не с улицы?
Даже при моем безграничном уважении к авторитету Э. Ягониэля, я не отважился отправиться в комнату без света. Рискуя демаскировкой, я высоко поднял блюдце с обросшей восковыми подтеками свечкой и медленно двинулся вперед. В моих ушах глухо били огромные индейские боевые барабаны: видят боги, в то мгновение я был готов ко всему - и к нападению свирепого ягуара, и к встрече лицом к лицу с бесстрастным хранителем майянских гробниц…
Однако там никого не было; я ожидал увидеть хотя бы надутую парусом занавеску - это означало бы, что форточка все же распахнулась и странные звуки долетали из двора. Но в комнате царил полнейший штиль, и хоть мои нервы были уже на взводе, обнаружить ничего более пугающего, чем играющие со мной в прятки тени от вычурной антикварной мебели, я не смог. Разве старое зеркало, висевшее на дальней стене, чуть покосилось.
Зеркало это было частью наследства, доставшегося мне от бабушки. Огромное, почти в человеческий рост, оно было оправлено в массивную золоченую раму, украшенную замысловатой резьбой. Бог знает, сколько ему было лет - бабушка и сама унаследовала его от своих родителей, вместе с буфетами и стульями карельской березы. Точно не меньше ста пятидесяти, заверил меня приглашенный оценщик.
Я им почти не пользовался: за свой долгий век зеркало порядком помутнело. То ли потускнела амальгама, то ли исцарапалась поверхность стекла. Я его, сказать по правде, не особенно любил. Отражение в нем получалось всегда слегка расплывчатым, неверным, а иной раз - если заглядывать в него под определенным углом - и искаженным, но не забавно, как в комнате смеха, а как-то неприятно, тошнотворно, словно я смотрел на заспиртованного уродца в кунсткамере. Сфокусировать взгляд на своем отражении в нем было невозможно, и после полуминуты попыток сделать это начинали болеть глаза. Продать зеркало в антикварный салон не позволял семейный кодекс чести, поэтому я ограничился тем, что перевесил его на дальнюю стену, почти в угол, чтобы как можно реже попадать в его поле зрения. Там оно и висело, как старый паук, протянув ниточки отражений всюду, куда могло достать. Если мне случалось оказываться в зоне его досягаемости, зеркало жадно притягивало мой взор, и тогда я, краем глаза увидев себя в нем, подчинялся ему и на несколько секунд подходил поближе - посмотреть на себя его тусклым старческим взглядом и подкормить его.
Рама при этом была сработана превосходно, и, несмотря на свой почтенный возраст, зеркало было довольно крепким. Как-то раз трухлявый деревянный дюбель, за который оно
