с соусами по выбору, по идее должен подойти чили), чтобы создать вкус. Фондю хорошо запивать легким розовым вином или красным бордо; к нему подойдут также сырые овощи, салаты. На закуску — сыр и десерт. Это идеальный рецепт для непринужденной дружеской встречи».
Для непринужденной дружеской встречи это было то, что надо. Еще до того, как нам принесли фондю, Жак заказал две бутылки вина. Пока я списывал напечатанный на салфетке рецепт приготовления фондю, Жак начал клеиться к Маризе. Даже прижимался к ней коленкой. Если честно, мне это было неприятно, но к тому моменту я уже здорово набрался, так что не протестовал. Вообще, чем больше я пью, тем больше окружающее мне по барабану. Я начинаю вести себя, как Мартир: мое лицо не выражает ровным счетом ничего, только время от времени начинается нервный тик, и дергается глаз, ощущение такое, что нужно смахнуть с века соринку или вдруг яркий свет слепит. В кино они продолжали обжиматься, словно школьники. Видно было, что Мариза вот-вот с ним поцелуется, но я это пресек, положив руку: «Мол, перестань! Посмотри лучше на экран».
Я уже и не помню, что это был за фильм, что-то шпионское с невероятными трюками. Но что меня доконало, так это newsreel[45]: солдаты, расстреливавшие беззащитных прохожих. Они падали от пуль на наших глазах. Это были реальные люди, которых взаправду убивали на экране. Действие происходило в Конго. У меня мороз побежал по коже, не надо было мне настаивать на том, чтобы остаться на просмотр новостей после фильма. Я дрожал до самого дома, возможно из-за расстрелов, а может, потому, что Жак не хотел поднять крышу своего кабриолета. Я от этого вмиг протрезвел. Они оба явно расстроились, когда перед тем, как разойтись, я предложил им выпить кофе. К этому моменту было уже ясно, что Мариза созрела, чтобы броситься в объятия Жака.
—Ты уверен, что не хочешь спать, Франсуа?
—У тебя усталый вид, глаза слипаются. Доктор сказал...
—Нет, мне не хочется спать, особенно когда я вижу, пусть это даже кино, как погибают люди. А вам от этого как? Ничего?
—Ну, знаешь, Конго все же далеко...
—Ну да. Сан-Франциско тоже не близко, но там умирают в уличных стычках негры. Или вот Вьетнам. Видел в «Лайф» сожженные тела детей? У меня это как-то застревает в мозгах. Я вижу их глаза, Жак, понимаешь, глаза. А ты, Мариза, видела их глаза?
—Ты что-то и впрямь невесел.
—Нуда! Все было так вкусно, и фондю, и твое вино. А теперь, хиляй отсюда, понял? Пока я тебе не проломил твой поганый котелок,
—Франсуа...
—А ты заткнись и иди спать. Короче, вали, видеть тебя не могу...
—Да он просто пьян.
—Не больше вашего. Просто я все думаю. Это вы мне сказали: «Пиши, Галарно, это будет так клево, нам так не терпится прочитать. Сочинительство тебя отвлечет, а я исправлю твои ошибки». Но так не пойдет, Жак, понимаешь? Я не каждый день скребу перышком. И не кисну часами над этой проклятой тетрадкой только ради того, чтобы вас порадовать,
—Себялюбие, говоришь?
—Я тебя ни о чем не просил. Вокруг одни сволочи. Слушайте меня, я еще не закончил, вам неприятно слышать, что мы все точно такие же сволочи? С пухлыми животами, набитыми фондю, в то время как миллионы нам подобных натурально дохнут с голода, ты понимаешь, Мариза? О, мы можем быть довольны собой! Вот ты, Жак. Чем ты занят? Выборы на носу, ты и прикидываешься идиотом, строчишь им речи: двести баксов — текст. Тебе и не важно, для какой партии. Ты лижешь задницу министрам, заискиваешь перед англичанами. Как же! Хорошо организованная добродетель начинается с себя. Дети мои, знайте: мы таки дурно выглядим, мы прескверно выглядим, это говорю вам я, Франсуа Галарно. Мы, видите ли, высшее общество, ха! Да у нас у всех жалкий вид, мы все — паразиты, заезжие туристы в своей собственной стране. Мне нужно было бы стать миссионером и дать себя сожрать людоеду. Хоть бы один мной насытился, а потом бы утерся моей сутаной вместо салфетки. Вы улыбаетесь? Смешно, да? Это все, что мы умеем, в смысле отпускать шутки. Лишь бы не вспоминать, что мы дрянные душонки. Ладно, хватит, проваливайте, я уже видеть вас не могу. Я и себя-то видеть не могу Никогда еще я не был так зол, простите, мне спать пора.
Я повернулся к ним спиной и пошел. Слышно было, как Мариза сказала вслед: «До свидания, пока». А потом «крайслер» скрылся в ночи Он сигналил так, что можно было подумать, будто это орал ребёнок.
У
В детстве мы были счастливы, чисты и наивны, к тому же трос мальчишек запросто образуют хоккейную тройку. Так и было. Артур посередине, я — на левом фланге, Жак — на правом. И мы, три брата — Галарно, хотите верьте, хотите нет, были всегда вместе. В смысле мы повсюду были заодно, против тех, кому не нравился наш образ жизни или кто стыдливо избегал нас из-за папы. Дети нотариуса прозвали маму «летучая мышь из квартала red-light[46]», наверное, потому, что она только и жила ночью. Мы отнеслись к ному на полном серьезе и построили шалаш из веток на старом дубе: это был наш вампирский штаб. Нас было трое плюс двое китайчат: Питер и Сьюзен О'Мэйли. Их папа работал в типографии за дровяным складом торговца Дау. Они приносили нам разноцветную бумагу, мы делали из нее деньги, билеты на поезд, автобусные проездные и членские карточки.
Мы спали втроем в одной комнате, кровати занимали все пространство, и нужно было протискиваться, как между церковных лавок. Это была скорее общая спальня, а не спальня на одного, это был гостиничный номер, боксерский ринг, аэродром, куда мы, падая, приземлялись, словно затерявшийся самолет СФ-104. С наступлением темноты, когда мама усаживалась в гостиной и гасила у нас свет, мы тайком читали под одеялом при свете карманных фонариков, украденных, стыренных, свистнутых из магазина «Хэнди Хэнди» в Картьевилле, куда по субботам утром возил нас Альдерик. Там он разживался колпаками для своего «паккарда», антеннами, значками, зеркальцами, противотуманными фарами, резиновыми ковриками, искусственными цветами, фигурками святого Христофора из слоновой кости, гипсовыми негритянками и пальмами, которые подвешивали на заднее стекло. Он водил нас также в кафе «Роби» есть шоколадно-клубничное мороженое в коричневых хрустящих вафельных рожках. Это были сладкие, сухие рожки «Мэджик», которые растрескивались во рту. Артур любил надкусывать кончик, а потом высасывал тающее мороженое, как высасывают целую бутылку пепси из горлышка. При этом он непременно пачкался. Альдерик сердился, он боялся мамы.
Под пеньюарами у мамы было золотистое, а может быть, розовое тело. Она носила длинные шёлковые халаты из натурального шантунга красного цвета. В них она читала в гостиной, возилась на кухне и чистила рыбу. Спала она в тех же одеяниях, никогда не
