– Непьющий.
– А зовут-то вас как, вы меня простите?
– Александр Евгеньевич.
– Век буду вас помнить, Александр Евгеньевич! А может, зайдете? Не водочки, так чайку? Не прибрано только у нас, вы уж извините...
– Нет, спасибо. Мне еще надо этого вот архаровца довести. Где он живет?
– А вот, аккурат где агитпункт. Лучше давайте я вас провожу.
– Не беспокойтесь.
– Какое беспокойство? Вы их из воды... Да я век должна...
– Вот мой дом, – сказал Сережа-маленький.
Сережа побольше шел, крепко вцепившись в руку матери. Лицо у него было напряженное и гневное.
Они вошли во двор, где агитпункт. Навстречу им что-то яркое, топая, бежало по асфальту. Это была толстая женщина в пестром, большими цветами, халате. Она бежала, переваливаясь на очень высоких каблуках, и крупная грудь моталась туда-сюда.
– Вы еще за это ответите, Иванова! – крикнула она. – Я этой дружбы никогда не одобряла, и вот доплясались! Давайте мальчика! – Она резко дернула к себе Сережу-маленького и строго спросила: – Где его кофта?
– Вот, – сказал Сиверс.
– А почему мокрая? Безобразие! Я вашего сына теперь на порог не пущу, больше того, во двор не пущу! Это квинтэссенция хулиганства! Я обращусь в милицию!
Она повернулась и пошла прочь, таща за руку Сережу-маленького и размахивая мокрой кофтой. Коричневая дверь подъезда захлопнулась за ней с пушечным звуком. Сережа-большой заплакал.
– Не плачь, моя ягодка, не дам я тебя в обиду.
– Ну, ладно, – сказал Сиверс, – я пойду.
– А к нам? Чайку?
– В другой раз, спасибо.
Сиверс пожал ей руку и пошел в сторону своей гостиницы.
– Хороший человек, – вздохнула женщина.
– Он из пакеты умеет, – сказал Сережа.
– Пакета, пакета. Горе ты мое, а не пакета.
На пятницу испытаний не было назначено, и Скворцов с удовольствием проспал лишних два часа. Он, когда удавалось, любил поспать, особенно проснуться и опять заснуть, зная, что торопиться некуда. Он даже просил товарищей, чтобы его будили и говорили: «Вставать еще рано». Черт его знает, что ему в этом нравилось. Должно быть, ощущение неисчерпанного счастья.
Сегодня его никто не будил. Он проснулся сам, оделся, умылся (вода была) и вышел в вестибюль. Дверь в дежурку стояла приоткрытая; там разговаривали две женщины.
– Не живет гриб, – говорила одна. – Сморщился, весь повял. Воздух, что ли, для него плохой? Нет, плохо здесь все-таки для русского человека.
– Чего хорошего.
– Ну, пойду. Спасибо на ласке. Гриба попила...
– Заходи еще когда, попьешь.
Зайду когда. А тебя, я гляжу, все разносит.
Чисто нервное. От нервов полнею.
Скворцов засмеялся, распахнул дверь, повесил ключ и сказал:
Здравствуйте, девушки. Все щебечете?
'Девушкам' было лет по пятьдесят, но они смутились и захихикали.
– Товарищ майор? – сказала толстая заведующая. – А я-то смотрю, не захворали ли? Десятый час, а ключ в двери.
– Спал и видел вас во сне, Марья Евстафьевна.
– Все небось выдумываете.
– Честное слово. Люблю роскошных женщин.
Заведующая покраснела до самых плеч и прикрыла рукой вырез сарафана.
– Что вы только говорите, товарищ майор.
– А сами небось женатые, – сказала худая гостья.
– К сожалению, да. Поторопился. А был бы я свободен...
– Был бы свободен – то-то бы дал дрозда, – задумчиво заметила гостья.
– Очень метко сказано. Именно дрозда. Ну, ладно, девушки, пора мне идти. Ауфвидерзеен, на языке врага.
Скворцов откозырял и вышел. Прежде всего он зашел в столовую, где завтраки кончились, а обеды не начались, но, разумеется, Симочка его накормила. У выхода из столовой его задержал бродячий пес по имени Подхалим. Он дрался на помойке с высоконогой свиньей, но, узнав Скворцова, кинулся ему в колени, неистово виляя хвостом и повизгивая от счастья.
– Собака ты, собака, – говорил Скворцов, трепля его по загривку, – ну что тебе надо, собака? Есть тебе хочется, собака?
Подхалим глазами показал, что да.
Скворцов сбегал на кухню, насмешил судомоек, выпросил у повара кость, бросил ее Подхалиму, радостно посмотрел на радость собаки и пошел по своим делам. Ему нужно было зайти в отдел Шумаева, а потом в ЧВБ (чертежно-вычислительное бюро) к майору Тысячному.
Невысокий кирпичный корпус (так называемый лабораторный) был весь обсижен ласточкиными гнездами. Хозяйки-ласточки черно-белыми стрелками сновали вокруг него. Направляясь к входной двери, Скворцов с удивлением увидел, как из окна вывалился стул, ударился о землю, перевернулся и рассыпался. Вскоре за ним последовал второй стул, затем третий.
– Что это у вас стулья из окон летают? – спросил он у дежурного, входя в коридор.
– Подполковник Шумаев выбрасывает, – неохотно ответил дежурный.
– А зачем?
– Кто ж его знает? Не понравились.
Скворцов вошел в кабинет Шумаева в тот самый момент, когда хозяин, размахнувшись, выбрасывал в окно четвертый стул. Потом он тигром подошел к столу, взял стоявшее за ним кресло, повертел, осмотрел критически и поставил на место. Кресло было обыкновенное, канцелярское, с деревянными подлокотниками, и, видимо, его удовлетворило. Кроме Шумаева и Скворцова в кабинете стоял еще лейтенант Чашкин – молоденький мальчик с растерянным миловидным лицом.
– Насмехаться над собой не позволю! – крикнул Шумаев и раздул ноздри.
– Сергей, опомнись, – сказал Скворцов. – Конечно, Александр Македонский был великий человек, но зачем же стулья ломать?
– При чем тут Александр Македонский? – сердито спросил Шумаев.
Чашкин улыбнулся.
– Стыдно, Сергей, не знать классиков. А вот лейтенант Чашкин, тот знает, судя по его лицу. Ну-ка скажите ему, Чашкин, откуда это?
Чашкин покраснел и сказал:
– Из 'Чапаева'.
– Не совсем так, – поморщился Скворцов, – но по смыслу правильно.
– Товарищ подполковник, разрешите идти? – спросил Чашкин.
– Идите. Впрочем, постойте. Сначала дайте майору стул. Приличный стул, а не такое...
Чашкин принес обыкновенный венский стул и удалился.
– Садись, – пробурчал Шумаев.
Оба сели.
