На голове у нее была белая, по-монашески повязанная косынка, через плечо – офицерская полевая сумка. Сухие коричневые плечи вылезали из-под лямок ситцевого сарафанчика. Он сразу охватил ее взглядом как-то со всех сторон, от ясных серых глаз до острого мысика выгоревших белых волосков, сбегавшего по выпуклым позвонкам с затылка на спину. Одно плечо облупилось, на нем чисто блестела розовая, новорожденная кожа. Скворцов почувствовал, что он не к месту, чрезвычайно, до глупости умилен.
– Что ж вы так, нагишмя, – сказала Клавдия Васильевна. – Сгорите.
– А у меня в сумке кофточка. Накроюсь, если на солнце.
– Нам пора, едем, – сказал Скворцов. – До свидания, Клавдия Васильевна.
– Счастливо вам погулять.
Было еще не очень жарко, но газик раскалился порядочно. Черная гранитолевая обивка прямо обжигала.
– Игорь, на седьмой объект.
– Слушаю, товарищ майор.
Газик заворчал, запыхтел, рыканул и тронулся. Дорога запылила. Небо уже начинало сиять сплошным серебряным блеском.
– Жарко, – заметил Тюменцев. – К обеду сорок – сорок два набежит, как минимум.
– Ты мне зубы-то не заговаривай, – строго сказал Скворцов. – Видел я из окна твои фокусы.
Тюменцев зарозовел, обмахнулся ресницами и спросил:
– Какие фокусы, товарищ майор?
– Не валяй дурака. Кто тебе разрешил пугательное оборудование на казенную машину ставить? Не вижу я, что ли?
Скворцов нажал кнопку. Раздался легкий треск.
– Товарищ майор, так ведь лезут же... Что мне делать? Я вот кнопку поставил...
– В чем дело? – спросила Лида.
– А вот, видите ли, Тюменцев, наш скромный советский Эдисон, кнопку приспособил, чтобы баб отпугивать. Она прислонится, а он нажмет кнопку, и ее током бьет. Подумаешь, Иосиф Прекрасный с электрооборудованием!
– Виноват, товарищ майор.
– То-то, виноват! Устройство демонтировать сегодня же!
– Есть демонтировать!
– А кого же вы так отпугивали? – спросила Лида.
– Говори, говори, признавайся, – сказал Скворцов.
– Вообще у меня это против разных задумано, но конкретно сегодняшний день я его испытывал на хозяйке гостиницы.
Лида засмеялась.
А в это время в вестибюле гостиницы Клавдия Васильевна говорила уборщице Кате:
– Эту, как ее, Ромнич, я насквозь вижу. В тихом омуте черти водятся. Не успела приехать – шуры-муры. Были бы у меня такие скелеты, постыдилась бы и перед мужиками разнагишаться. Вобла – она и есть вобла.
Газик бежал по дороге, таща за собою небольшое облако пыли. Кругом была степь – и только одна степь, большая, круглая, плоско, жестко замкнутая ровным, как нитка, горизонтом. Когда дорога меняла направление, степь медленно начинала вращаться, но, вращаясь, оставалась неизменной – такое было все одинаковое со всех сторон. Ни холма, ни крыши, ни телеграфного столба. Солнце, поднявшееся над утренней дымкой, уже набирало силу и властно накладывало на землю тяжелые жесткие лучи. В ответ им каждый камень накалялся и тоже начинал излучать. Горячий воздух восходил кверху стекловидными дрожащими столбами. Вдалеке время от времени вставали, завивались и исчезали маленькие смерчи.
'Степь чем далее, тем становилась прекраснее', – думал Скворцов. Эта строка привязалась к нему сегодня и сопровождала каждую мысль. Он смотрел, изумлялся и постигал.
Местами поперек дороги, серые на сером, лежали змеи. Заслышав машину, они неохотно оживлялись и медленно уползали в сторону. Подрагивание сухих травинок еле отмечало их извилистый путь.
– Смотрите, тушканчик, – сказала Лида.
– Да, здесь их много.
Тушканчик сидел у самого края дороги и дрожал усами. Скворцов тысячи раз видел тушканчиков, но никогда их не разглядывал, а этого разглядел и увидел, какое у него умное маленькое лицо, какие большие печальные глаза, какие круглые трепетные уши, какие спичечные, невесомые ножки. С одного взгляда тушканчик обрисовался весь – от головы до кисточки на хвосте. Степь чем далее, тем становилась прекраснее.
– А это далеко – седьмой объект? – спросила Лида, и он увидел ее глаза, большие и печальные, как у тушканчика. Но отвечать надо было по-обычному:
– Нет, теперь уже недалеко, километров пятнадцать. А что? Устали ехать? Жарко? Хотите квасу?
– Пока нет, спасибо.
'Что бы такое для нее сделать?' – думал Скворцов. Его всегда подмывало действовать. Особенно когда он любил – кого-нибудь или что-нибудь.
– Знаете, что меня удивляет? – спросила Лида. – Что нигде никаких ограждений, часовых, документы не спрашивают. Как же это? Ходи кто хочешь?
– Именно, ходи кто хочешь. Желающих нет.
– А если кто-нибудь случайно зайдет и... пострадает?
– Нет. Кому это может прийти в голову: выйти в степь и... пострадать?
– Ну, местному населению.
– Местное население в степь не ходит, – к собственному удивлению вмешался Тюменцев и покраснел до подворотничка. – Чего ему в степи надо? Змеи, да тушканы, да тарантулы – больше там никого нет.
Жара усиливалась. Воздух, бегущий навстречу машине, уже не холодил, а грел. Небо приобретало неприятный, алюминиевый оттенок. Кругом сновали, мелко танцуя, какие-то серые точки. Лида сначала подумала, что это в глазах, но потом поняла, что точки действительно танцуют.
– Что это за точки в воздухе?
– Мошка, – ответил Скворцов.
– Мошка?
– Нет, по-здешнему именно мошка. 'Мошка' – это что-то невинное, безобидное. 'Мошка' – это бедствие. В поселке, слава богу, нынешний год ее еще не было, а когда нападет – беда. Все в сетках ходят. Иногда грудного везут в коляске – и он в сетке.
Он мучительно ясно видел этого толстого младенца в сетке во всем его смешном величии, но не умел о нем рассказать.
– Почему же она нас не трогает?
– Ее на ходу машины ветром сдувает. Остановимся – увидите. Тронет.
– Мошка – она даже голубей ест, – снова вмешался Тюменцев. – Тут в Лихаревке у одного пацана голубей разведено, красивые такие, белые, сизые, есть и мохнатые. Когда мошка – у него голуби эти на крыше сарая так и танцуют, ну просто танцуют. Ножки у них, у голубей, нежные, вот они и танцуют.
Тюменцев спохватился, что слишком много сказал, и умолк. А сказал он много потому, что нежно любил голубей, особенно мохнатых. 'После действительной разведу голубей'. Это у него было запланировано. Краска медленно отливала у Тюменцева от шеи и ушей. Он раскаивался, что много говорил, и решил молчать уже до конца дня.
Машина подскочила на выбоине, и сразу после этого раздался взрыв. Лида не вздрогнула, только шевельнула глазами:
– Что это?
– Квас взорвался, – сказал Тюменцев. Вот тебе и промолчал.
И точно, под ногами растекалась коричневатая пенящаяся жидкость.
