когда холодные кушаю, без аппетита.
– Подумаешь, дело – разогреть! Были бы щи.
Это Постникову не понравилось. Он опять замедлился и сказал:
– Согласно инструкции идите в блиндаж, товарищ майор.
Скворцов спустился в блиндаж. Под землей было как под водой – полутемно и прохладно. Всей кожей ощущая прекрасную эту прохладу, он полуощупью пробрался к стенке. В глазах плавали радужные круги. Пахло грибами. Когда круги исчезли, он увидел у самого своего лица свисшую с потолка гроздь тоненьких, полупрозрачных поганок. Они росли из щели между бревнами наката и, казалось, должны были висеть вниз головой, но нет: каждая поганка грациозно изгибала тоненькую свою ножку и подымала вверх серую колокольчатую шляпку.
– Смотрите, какие поганочки, – сказала Лида.
– Вижу.
Ему захотелось еще от себя прибавить что-то глупое, вроде 'всюду жизнь', но он удержался.
Зазвонил полевой телефон. Скворцов взял трубку.
– Товарищ майор, к подрыву готов, – доложил торжественный голос, совсем непохожий на голос Постникова. Все-таки подрыв – всегда событие.
– Отлично. Давайте.
Раздался сигнал тревоги – несколько колокольных ударов по рельсу, – и снаружи в блиндаж начали просовываться ноги в кирзовых сапогах. Солдаты стали на земляной лестнице, упираясь пилотками в перекрытие. Наступила тишина – особая тишина перед взрывом.
Скворцов с Лидой стояли у смотрового окошка, глядя сквозь растрескавшееся бронестекло. Стена в отдалении рисовалась темным массивом. Вдруг на ее фоне сверкнул огонь, взметнулась кверху черная земля, и тут же пришел удар. Блиндаж колебнулся, с потолка посыпалась земля, гроздь поганок дрогнула и уронила один колокольчик. Сквозь окошко было видно, как поднятая взрывом земля медленно распускалась большим черным георгином и медленно опадала.
– Все, – сказал Скворцов. – Можно выходить.
Кирзовые сапоги двинулись вверх по лестнице и исчезли в сияющем голубом проеме.
После подземной прохлады зной наверху был ошеломляющим. Казалось, видно было, как скручиваются и вконец погибают сушеные-пересушеные, но еще не до конца сожженные травки.
У полуциркульной стены облаком стояла еще не осевшая пыль. Там, где только что поблескивал стальной цилиндр, ничего не было – ни треноги, ни троса, только горячая яма в пыльной земле. По всей поверхности броневой стены проворно расползлись солдаты в выбеленных солнцем гимнастерках, с зелеными сетками на головах – зеленоголовые муравьи. Цепляясь за веревки, переползая от опоры к опоре, они снимали координаты пробоин и метили их черной краской, передавая друг другу ведро и кисть. Постников мешковато суетился внизу, сипел на крик, командовал и наносил отметки на большой лист бумаги. Лист топорщился коробом у него в руках.
– Придется подождать, пока обмерят. Впрочем, вы любите ждать. Давайте опять в этот самый тенечек.
Короткая тень от будки стала, если возможно, еще короче.
– Присядьте, – предложил Скворцов и расстелил на горячей земле газету. Края газеты немедленно загнулись кверху, как будто ее положили на плиту. Они сели – головы в тени, ноги на солнце. Лида о чем-то размышляла, теребя кисточки на краю своей сетки.
– А знаете, Павел Сергеевич, я почти уверена, что осколки рикошетируют от грунта.
– Не может быть. Есть противорикошетные валы...
– И все-таки рикошеты не исключены.
Она вынула из полевой сумки блокнот и карандаш:
– Погодите, я сейчас прикину.
Она написала несколько строк, прикусила карандаш, задумалась...
– Я могу вам помочь?
– Помолчите, а то собьюсь, – резковато сказала Лида.
Скворцов замолчал и стал смотреть на ее ногу. Тонкая, до блеска отполированная солнцем, даже чуть кривоватая от худобы, чем-то похожая на саблю нога. Он смотрел и думал: 'Люблю твою ногу. Люблю твою пыльную, исцарапанную ногу. Люблю все в тебе – красивое и некрасивое, хорошее и плохое, мягкое и резкое. Ничто не имеет отношения ни к чему'.
– Ну, так и есть, – сказала Лида. – Все, как я и предполагала.
– Рикошеты?
– Конечно. При этом профиле противорикошетных устройств должно наблюдаться восемь – десять процентов лишних пробоин во втором поясе. Смотрите.
– Это что, формула Сабанеева? – спросил Скворцов. Он не очень-то был силен в теории, но некоторые фамилии помнил и при случае мог блеснуть.
– Нет, не Сабанеева.
– Ваша?
– Право, не знаю. Эта формула всегда была.
– Как всегда?
– Это у нас так говорят. Когда стали очень уж приставать с приоритетом русских и советских ученых...
– Понимаю.
На дорожке появился Постников с бумажным листом. Скворцов и Лида встали.
– Ну как?
– Та же петрушка, – просипел Постников. – Ясно, в конструкции ошибка.
– Это рикошеты, – сказала Лида.
Постников глядел сквозь нее.
– Сколько лишних?
– Девять процентов во втором поясе.
Лида вся вспыхнула, глаза и все.
– Слышали, Павел Сергеевич? Так и по расчету получается: от восьми до десяти процентов! Значит, я права!
'Как идет счастье человеку, – думал Скворцов. – Как она сейчас хороша'. Для Постникова она по- прежнему не существовала.
– А и в самом деле похоже на рикошеты, – сказал Скворцов.
Постников был непробиваем.
– Валы откапывали согласно инструкции.
– Это сабанеевская инструкция, – светясь, возразила Лида. – Так она же для наших мест, для тяжелого, влажного грунта, а здесь у вас грунт мягкий, пылевой, совсем другая консистенция! Объясните ему, Павел Сергеевич, он меня не слушает.
– Слушай конструктора, капитан.
Постников неохотно оборотился. Лида горячо стала объяснять ему схему рикошета, тыча карандашом в блокнот. Скворцов не слушал, что она говорит, он просто следил, как менялось у Постникова выражение лица, переходя от презрительного к почтительному.
– Сечешь, капитан? – спросил Скворцов.
– Секу.
– А валы придется перекопать, – заключила Лида. – Сделаете новые, по такому вот профилю. – Она вырвала листок из блокнота.
– Есть перекопать, товарищ конструктор.
Скворцов и Лида уходили к своей машине, а Постников смотрел им вслед. Они уезжали, а он оставался. Потом они улетят в Москву, всякие там свои диссертации писать, а он опять останется. В степи, в жаре, в мошке. Жара не жара – вкалывай. И всегда так. Приедут, поглядят, покритикуют – и снова к себе, на север. Дождь у них идет. Мостовые блестят, девушки в разноцветных плащах, как розы. Москвичи, сукины дети. Впрочем, она ничего баба. Раздражал его, собственно. Скворцов – болтун, пустопляс. Смеется, зуб стальной.
