чем-то непохож на других людей – чем-то наделен и чем-то обделен. Наделен – ясно чем. А чем обделен? Вот это не совсем ясно. Возможно, простотой, легкостью. Как они, другие, это умели: забывать и идти вперед! А он не мог. Иногда он ощущал свою память как камень на шее. Но в часы бессонницы она была незаменима: ее можно было включить по произволу и показывать самому себе разные картинки. Вот и сегодня он решил вспомнить день за днем июль двадцать девятого года. Да, именно тот июль. Нелегкая задача, но выполнимая, если не отвлекаться.
Первое июля. Приехал Борис. Были с ним в главной геофизической. Смотрели шаро-пилотные данные. Обедали дома. Марфа Ивановна подала, кажется, гуся. Да, именно гуся, потому что Борис сказал: 'Гусь – глупая птица; на одного – много, на двух – мало'. Усидели гуся вдвоем. После обеда Борис ушел. Позвонил Лиле. 'Александ-Евгеньевич, как хорошо!' Протяжный, изумленный голос особенно прелестный полным отсутствием буквы 'р': 'Как ха-а-шо!' Вечером долго считал, был счастлив. Лег спать поздно, под утренний птичий гвалт.
Второе июля. Поездка с Лилей на острова. Солнце, влажная зелень. Лилино белое платье с зелеными бликами. Голубые глаза в черной оправе. В этот день, кажется, впервые отчетливо подумал: 'Жениться'. Не то чтобы хотелось жениться, нет, хотелось чего-то большего, неизмеримо другого, но выразить это почему- то можно было только женитьбой. Да, именно грусть была тогда и смиренная мысль: 'Ничего не поделаешь, надо жениться'. Ей об этом ничего не сказал.
Третье июля. На полигоне. Стреляли. Любимый запах пороха. Кучность ничего. Придумал новый и простой способ вводить поправку на ветер. Сказал Борису. Тот сначала поднял на смех, потом стал прислушиваться. Решили делать планшет. Тот самый планшет – любимое детище молодости. Вернулся поздно. Позвонить – не позвонить? Спит уже. Не позвонил: завтра.
Назавтра позвонил с утра. 'Что-нибудь случилось?' – 'Ничего, просто захотел услышать ваш голос'. – 'Ну, как я-ада'. Разговор недолгий. Кончил говорить – поцеловал трубку, дурак.
Двенадцатое июля. Сделал предложение. Помог случай. Лиля впервые пригласила к себе – пошел. 'Мама, знакомься: Александ-Евгеньевич Сивс-с, мой д-уг'. Друг! Чуть не сбежал. Ничего, обошлось. И мама оказалась хорошая: седая, полная, но стройная, благородная, с Лилиными глазами. Пили чай. Смотрел но сторонам: бедно живут. Чувствовал себя виноватым. От смущения острил, долго прощался. Лиля вышла провожать в переднюю. Сказал ей: 'Все боялся на вас жениться, пока не увидел Нину Викторовну, а теперь уже не боюсь. Старейте, пожалуйста...' Лиля заплакала.
После двенадцатого июля отвлекся, сбился со счета, осталась Лиля. Сначала далеко, потом ближе, потом совсем близко. Восхищенные, нерассуждающие глаза. Лиля беременная. Лиля кормящая, Лиля отяжелевшая, Лиля седая. Нет, он хорошо сделал, что женился. Ему вынулся счастливый билет: женщина- джентльмен. А главное, никогда не просила его помолчать, воздержаться. Все просили, а она – нет. Счастливый билет. Он мысленно поклонился судьбе за этот билет. Потом все запуталось. Они с Лилей оказались уже не на островах, а на заливе, в яхте, и с ними – все трое сыновей, молодец к молодцу. Лиля была их ровесница, и он тоже – почти их ровесник, но все же это были их сыновья – его и ее. Яхта шла, лавируя против ветра, ежеминутно меняя галс, и на каждом развороте Володя-рулевой кричал: 'Головы!' Все пригибались, и над головами, скрипя, перекидывалось с одного борта на другой тяжелое бревно, несущее парус. Яхта ложилась набок и черпала бортом воду. Вода почему-то была горячая. Это и еще тягостное ощущение ежеминутно проносящегося над головой бревна сообщало сну напряженный, неблагополучный смысл. Сиверс отлично знал, что спит, но, как это бывает, не мог проснуться. К счастью, ему позвонили с работы. Телефон висел тут же, на мачте. Он встал. Бревно ударило его в висок, он умер и проснулся. И точно, звонил телефон. Сердце все еще неприятно билось. Сиверс взял трубку:
– Слушаю.
– Товарищ генерал, докладывает майор Скворцов. Прошу извинения за беспокойство. Я с десятой площадки. Тут у нас все готово. Прикажете начинать или сами подъедете?
– Ах ты черт, проспал. Начинайте без меня. Только второго образца не трогайте. Сам приеду.
– Есть, товарищ генерал!
Трубка звякнула. Сиверс оделся и подошел к окну. У подъезда ждала машина. Воздух был мутен от несущейся пыли. Высаженные вдоль улицы тонкие деревья, низко наклоненные друг за другом, сучили голыми, обглоданными ветками. Одно дерево лежало с вывернутыми корнями. Откуда-то примчался газетный лист, прильнул на мгновение к подошве дерева и побежал дальше, разорванный надвое. Какая-то крупная птица, махая крыльями, тщетно силилась лететь против ветра, но двигалась в обратную сторону, хвостом вперед.
Сиверс взял со стола фуражку. Под ней оказалась телеграмма. Он распечатал ее и прочел: 'Положение не угрожающее подробности письмом'. Что за чертовщина? Он внимательно исследовал телеграмму: из Ленинграда, отправлена вчера, в 10:00. Конечно, Лилька. Кто же еще способен на такую глупость? Чтобы не поддаваться страху, он рассердился. Вот бестолковая баба! 'Подробности письмом'! Как была смолоду дурехой – так и осталась. Придется съездить на почту, позвонить. Он еще раз перечел телеграмму, сунул ее в карман и спустился по лестнице. Отвратительно скрипучие ступени. Внизу стояла дежурная Зина. Увидев его, она сразу в голос заплакала, как это делают в театре: 'явление пятое'.
– Что такое? – спросил Сиверс.
– С Семеном Миронычем инфаркт. Ночью в госпиталь увезли.
– Час от часу не легче!
– Я и говорю. Все от ветра от этого. Хулиганство: дует как из печки. Я молодая, здоровая, и все равно томно. А Семен Мироныч – сами знаете какой: тучный да слабый...
Зина вновь зарыдала с театральными эффектами.
– Извиняюсь, товарищ генерал. У меня натура впечатлительная и переживающая.
– А где Мирон Ильич? – нетерпеливо спросил Сиверс.
– Там, в больнице. До чего же он сына любит, просто роман. Нет, он Семена Мироныча не переживет. Прямо за ним в могилу.
– Да что вы Семена Мироновича заживо хороните? Он же еще не умер.
– Помрет, как дважды два. С третьего инфаркта еще никто не жил. Вот у меня собственный дядя...
Сиверс не дослушал. Зина продолжала рассказывать, обращаясь в пространство:
– Врачей четыре комиссии...
Дверь в номер Гиндина стояла открытая. Он заглянул туда. Ада Трофимовна, гладко причесанная, убирала комнату, сухо стукая щеткой. Сиверс поклонился ей – она отвернулась.
Он вышел. Дверь подъезда вырвалась у него из рук и замоталась, ударяя ручкой в стену. Ветер был все такой же горячий. В машине спал шофер, положив голову на баранку. Сиверс открыл дверцу, шофер проснулся и поднял лицо – щетинистое и умученное, со вмятиной на подбородке.
– Извиняюсь, товарищ генерал. На десятую?
– Сперва в госпиталь, потом в Лихаревку, на почту, потом на десятую.
Гарнизонный госпиталь размещался на окраине городка в нескольких деревянных бараках с толевыми крышами; на некоторых крыши уже подались, вздулись и похлопывали на ветру. Офицерский барак был на вид неприглядней других, опрятно покрашенный розовой краской. На крыше у него визжал и мучился флюгер.
Сиверс вошел. Потный врач в коротком бабьем халате и синих военных брюках вытянулся, руки по швам:
– Здравия желаю, товарищ генерал.
– Как Семен Миронович?
– Некротический участок передней стенки миокарда... – начал врач.
– Жив? – грубовато перебил Сиверс.
– Так точно. Сейчас непосредственной опасности нет. Ввели кардиамин, камфору, строфантин с глюкозой внутривенно...
– Увольте, батенька, я по-вашему не разумею. Он в сознании?
– Так точно.
– Видеть его можно?
– Сейчас узнаю.
Врач скрылся за белой, матово застекленной дверью и почти сразу появился опять:
