Под говор Анны дочери заснули. Мать продолжала сказку, не замечая, что девушки спят, — ей уже было все равно, слушают ее или нет.
— Осмелела Аннушка. До Варгуева[9] простерлась. А и там, глядит, плавать можно. «Дай, — думает Аннушка, — за угол моря загляну: что там за люди, что за море». Море как море. Люди как люди. Везде наша смола в почете. Рыбьего жиру только давай. И треску берут, даром что попахивает.
Задумала Аннушка посмотреть славный город Петербург. Братцы согласны. Плавать Балтийским морем еще проще, чем Варяжским: где опасно, там тебя без лоцмана и не пустят, где мелко — буйки, где камень — маяки поставлены. Да и время Аннушка выбрала самое тихое, самое светлое. Прибыла в столицу белой летней ночью. Лоцман ввел шкуну в Неву. Треску продала Аннушка выгодно и взялась доставить на Мурман рыбачьи снасти.
Аннушка сбиралась в обратный путь. Тут, кстати, на шкуну и явись моряк. Могучий Ондре — батенька ваш. Статный, пригожий, хоть ростом и невысок, короче сказать — настоящий моряк! Ему, видишь ты, отпуск вышел. Он в ту пору на корабле «Крейсер» из дальнего плавания вернулся.
Ему, как полированному матросу, было очень приятно на родине побывать, в Кандалакше, и себя показать народу. Просит Ондре Аннушку взять его с собой на шкуне. Аннушка и рада. Свой брат, помор, значит, «тягун» будет, а не «лежун». Лежун нам бесполезен: хоть он и деньги платит, зато все время в каюте спит; а тягун проезд работой платит: снасти ли тянуть, якорь ли класть, паруса ставить — все шкиперу подмога.
Согласилась Аннушка взять на шкуну моряка, да с волей девичьей и простилась. Завязал ей Ондре буйную головушку. Прибыли в Колу.
Ондре и домой идти не хочет: прямо свадьбу играть. Сварили пиво. Сделали подружки Аннушке куклу. Надела Аннушка платье парчовое — серебро по голубому полю, кику жемчужную. Посадили Аннушку рядом с женихом Могучим в сани, даром что снегу нет. А промеж них куклу посадили и повезли народом на гору — пиво пить, песни играть...
Анна было всхлипнула, потом замолчала и уткнулась лицом в подушку.
— Маменька, чего ты! — затормошил Веня Анну. — Весело, а ты плачешь...
— Да ты не спишь, сыночек? А я-то думаю, все давно поснули.
— Я совсем выспался. Все слыхал, что ты сказывала... А много пива наварили?
— Огромадный чан. Пожалуй, ведер сто. Народу-то чуть не весь город собрался. Я ведь богачкой считалась, вроде купчихи...
— Сто ведер! Вот так так! Да как же варили: котел, что ли, такой был?
— Зачем котел? В чану кипятили.
— Чан-то сгорит, он, поди, деревянный.
— Деревянный. Налили чан. Разожгли поодаль большой огонь. А в огонь валунов наложили. Камни накалились, их вилами из огня — да в чан, вода и закипела.
— Вот это здорово! — воскликнул Веня и задумался, воображая, как в деревянном чану кипит вода.
Анна молчала.
— Маменька, — тормошил Веня засыпающую мать, — я еще чего тебя спрошу. Мы давеча с батенькой у Михайлы на корабле были. Ох, что там деется! Братишки зверями глядят. Ругают князя без стеснения. Это, говорят, не Меншиков, а Изменщиков: дал неприятелю на берег вылезть. На баке галдеж, ровно на базаре. Корнилов батеньке велел самолично свезти приказ капитану Зорину. Какой приказ, даже батенька не знает.
— А може, и знает, сыночек.
— Ну вот еще! Кабы батенька знал, уж кому-кому, а мне-то сказал бы.
— А не сказал? Тогда верно: и батенька не знает. Стало быть, приказ секретный. И я тебе не могу сказать, чего не знаю.
— Да я не о том тебя спрашиваю. На корабле-то батенька отвел Михайлу в сторону и говорит ему тихонько: «А помнишь ты, Михайло, свой долг? Скоро тебе случай будет долг платить». Миша батеньке отвечает: «Свой долг, батенька, я хорошо знаю». А глаза светлые у него сделались. «Помни, — говорит батенька, — долг платежом красен». Маменька, скажи, кому чего Миша должен? Я у батеньки спросить не смел: очень он нынче серьезный.
— Больно уж самолюбивый наш батенька. Самому долг не пришлось заплатить, так на сына возлагает.
— А большой долг? Миша-то сдюжит? А то мы все сложились бы и отдали...
Анна порывисто с не женскою силой обняла Веню и горячо зашептала ему на ухо:
— Скажу, скажу тебе, какой долг. Ты у нас уж не маленький. Ну, да, бог даст, на твою долю долга не останется. Батенька-то, помнишь, рассказывал: Павел Степанович от гибели его избавил, когда батенька в море тонул. Крестный-то Хонин тогда еще мичманом был...
— Я знаю.
— То-то, сыночек. Завязал Павел Степанович батеньке узелок на всю жизнь. Дал себе батенька зарок: отплатить Павлу Степановичу, буде случай представится, в свой черед избавить его от смерти. Ты смотри не болтай: он никому не велит сказывать. Мне-то он вскоре после свадьбы признался. Гляжу, муженек мой, и месяца после свадьбы нет, что-то сумрачный ходит. «Что такое? Или я не мила стала, или чем молодца прогневала? Скажи, любезный». — «Нет, — говорит, — Аннушка, ты мне мила и всех мне на свете милее. А дал я великую клятву!» И все мне рассказал. «Этот, — говорит, — мичман Нахимов такой отчаянный, пропадет без меня, пожалуй, и я на всю жизнь Каином себя считать должен. Надо мне ехать назад в Петербург. Куда Нахимов, туда и я». Заплакала я, да слезы мои на камень пали. И домой на побывку Ондре не поехал — меня родителям показать. Простился со мной да на норвежской шкуне и ушел. Упорхнул мой сизый голубочек! С той поры — куда Лазарев, туда и Нахимова с собой берет. А за Нахимовым и мой сорвибашка тянется... А Павел Степанович в самые гиблые места рвется. Мой-то Ондре ему еще помогает: в Наваринском бою, это в двадцать седьмом году, Ондре у штурвала стоял на «Азове» и так корабль подвел к турецкому фрегату, хоть из пистолетов стрелять. Да и давай палить. Одни против пяти кораблей сражались. Ранило тогда и Нахимова и батеньку. Нахимову крест дали, батеньке — медаль. Это я узнала сколько лет спустя. Семь лет сиротела в Коле, ни одной весточки не было от батеньки. Мише шестой годок пошел, пришло от батеньки письмо, чтобы я дом и шкуну продала и ехала на Черное море в Севастополь, на постоянное жительство. Павел Степанович к Лазареву поступил — Черноморский флот, видишь ты, им надо устраивать. Ну, и мой Ондре там должен быть. Поступила я в точности, как мой благоверный велел: продала дом, шкуну, с милой родиной своей навек простилась. Ехали мы сюда с Мишей поперек всей земли. Видала я до той поры много моря, а тут увидела, что и земли на свете много. Все мне тут поначалу не по сердцу было. И дом, и город, и люди, и горы, и море — все не то. Ну, да стерпелось, слюбилось. Батенька все ходил на кораблях с Нахимовым, своего счастья дожидался: долг заплатить. Ну, тут недалеко: не океан. Походят, да и домой. Надолго мы уж не расставались. А годы-то свое берут. И наваринская рана дает себя знать: у батеньки-то грудь насквозь пробита. Мишенька подрос, батенька и возложил на Мишу долг, а сам с корабля списался на штабную должность. Вот уже скоро десять лет, а все ему покоя нет, уж такой самолюбивый. Ты, сынок, никому не говори про долг, а то батенька разгневается на меня.
— А Нахименко знает?
— Не должен бы знать, а може, и догадался. Небось заметил. «Чего-де матросик ко мне прилепился?..»
— К нему все лепятся.
Анна прижала голову Вени к сердцу:
