что его едва ли не силой приходится тащить на Землю, пока невесомость не сделала студень из его мышц и резину из костей, пашет на Корпорацию же, хотя, конечно, может сколько угодно воображать, что благодаря ему человечество делает очередной скачок в космических технологиях. А Исмаилов с Митрохиным, а совет директоров? Может, и они, как полагает Стерляжий, не могут, не умеют служить сами себе, а служат поровну стране и человечеству? Черт их знает. Вообразить-то можно всякое… Боюсь, что в любом случае, даже служа исключительно своему желудку, карману и прихотям, ты неминуемо, иногда сам того не замечая, служишь кому-то или чему-то другому, а большему или меньшему, прекрасному или гнусному — это уж как повезет. Даже не выходящие из комы больные — и те служат врачам, обеспечивая им работу…
Нельзя жить и не служить. Невозможно.
Меня так порадовала абсолютная эта истина, а главное — то, что я дошел до нее своими собственными не чересчур перетруженными мозгами, что я заулыбался, не отрываясь от перископа, и Надя спросила, что я там высмотрел забавного — уж не надпись ли «Туалет платный: 5 руб.» на валуне, имеющем некоторое сходство с соответствующей кабинкой? Никакой надписи я не заметил, да и валуна тоже, но утвердительно промычал в ответ. На самом деле мне просто не хотелось встречаться с Надей взглядом, несмотря на страстный ее поцелуй. Всему свое время. Во-первых, для нее я был все еще слишком похож на «одного урода», во-вторых, сам чувствовал неловкость, а в-третьих, я терпеть не могу, когда меня прощают. Себя и других я прощаю — если прощаю — сам.
Мужской шовинизм? Может быть, но зато это мой шовинизм, и он мне дорог. И все остальное, что есть во мне, — мое, и только мое. Чем поделиться с другими, я тоже решу сам, а вас никто не просил стоять рядом со мной, если вам это неприятно. Делайте как знаете: ваше 'я', умещающееся на десяти компактах, всегда при вас.
Ведь, в конце концов, генерал Бербиков сказал сущую правду: всегда лучше быть самим собой.
Двойную тяжесть природа придумала специально для того, чтобы изводить людей. Мне не хотелось и думать о том, для чего ей, понадобилось выдумать тройную, четверную и так далее.
Лифт снова тащил меня на «Гриф». Стерляжий спешил; будь его воля — он погнал бы кабину не на двух, а на четырех g. Нещадно болели мышцы, не получившие достаточного отдыха на Луне-Крайней, — все мышцы, включая лицевые. По-моему, даже те из них, что ответственны за шевеление ушами.
Язык, и тот распластался во рту больной распухшей лягушкой. Я еще раз основательно прикусил его во время борьбы за жизнь Олега Берша и против своей собственной жизни. Вот дурак!..
Нет, ошибочка. Не я дурак, а Берш натуральная скотина. Уходить в небытие надо достойно, а не кусать свой язык, который также и мой. Что за подход: ни себе, ни людям… Да я же помню, о чем думал этот сукин сын, собака на сене, прежде чем ему пришлось навсегда убраться из моего тела! Тело, видите ли, его собственное — вот о чем он думал!
Наглое вранье. Оно мое собственное!
Надя и Аскольд остались на Луне. Стерляжий спешил на Землю — вернуть ФСБ «позаимствованную» аппаратуру. Я же по настоянию врача должен был проторчать не менее двух суток на «Грифе», дабы понежить невесомостью свой «перетруженный опорнодвигательный аппарат». — Хочешь посмотреть на Луну, пока мы недалеко? — спросил Стерляжий. — Красивый булыжник. Сейчас половинная фаза, лучи падают косо… красиво, в общем. — Здесь же нет иллюминаторов, — возразил я. — Иллюминаторов нет, а наружные камеры есть. Монитор вон в той стенной панели, ее надо просто выдвинуть.
До панели было шага три, делать их мне не хотелось, и я моментально изобрел причину отказа: — Да ну… Мне бы простым глазом, а не на экране… — Простым глазом с Земли посмотришь или с «Грифа» во время наружных работ, а здесь — только так…
Стерляжий зевнул. — Устал? — спросил я его. — Есть такое дело… — Я тут ни при чем, — напомнил я.
— Знаю. А морду тебе набить все равно хочется: — Между прочим, взаимно…
Он поперхнулся на очередном зевке.
— Мне-то за что?
— За порчу имущества, находящегося во временном пользовании у другого лица, — объявил я. — Мое тело что, не мое имущество? — А-а, — сказал он и, душераздирающе хрустнув челюстью, довел зевок до конца. — Ну да, твое, твое… Оно при тебе. Чем ты недоволен? — А Грыжа? — Нет у тебя грыжи, доктор смотрел… А если ты о планете Клондайк, то можешь гордиться: ничего особенного она с тобой не сделала. С другими бывает хуже, очень даже хуже. Тот старатель, которого ты на себе вытащил… — Ты и об этом знаешь? — перебил я. — Доложили. Так вот, он до сих пор в госпитале. Тепловой удар — тьфу, там еще и смещение позвонков, и с требухой не все в порядке. Больше ему по Клондайку не гулять — я вообще удивляюсь, как его медицина пропустила…
— Если бы только медицина… Стерляжий покосился на меня. — Да, если бы только… Не трудись, мне и об этом доложили. — Я и не собирался трудиться… — Твое дело. Но вот что: будь он даже здоров и могуч, как бульдозер, Клондайка ему больше не видать, а о Корпорации он ничего толком не знает и не интересен даже ФСБ. Так что его память при нем останется, пусть с ней и живет.
Я помолчал, обдумывая его слова. Да, пожалуй, Стерляжий был прав, хотя я на его месте обязательно настоял бы, чтобы Витьку сделали инъекцию и стерли память по второму варианту. Из милосердия. Жить и помнить, всегда помнить, что однажды ты был причастен, но упустил по глупости свой шанс, — слишком мучительно. Невозможно даже продать сведения — и мало их, и не найдется покупателя на шизоидный бред. Остается только спиться и, заедая плавленым сырком стакан вонючей водки, бия себя в грудь, рассказывать собутыльникам о волшебной планете Клондайк, где самородков как грязи, и о лунной станции, и о космическом лифте… пока юродивому дурачку не дадут в лоб, чтоб не врал.
Ужасно. Чудовищно. Желал бы я мести — ничего жесточе не придумал бы. — Что молчишь? — спросил Стерляжий. — Этот твой знакомец, Хлюстиков, многих на уши поставил, аж до меня достучался, хотя обычно я со старателями дел не имею, и подробно изложил, какой ты геройский парень… то есть не ты, а Берш. А правда Берш хороший парень? — О покойниках либо хорошо, либо ничего, — сухо ответил я. — Хороший, — убежденно сказал Стерляжий. — Очень хороший, очень правильный. Лучше тебя, уж извини. Жаль только, что он работал против Корпорации и переубеждать его было бессмысленно… — Вадим Вадимович вздохнул. — А надо было работать на Корпорацию? — Работать надо на себя, а не на дядю. Кто не умеет работать на свой успех, тот будет работать на успех других. Или, чего доброго, начнет бороться за светлые идеалы, что в конце концов сведется к тому же. Корпорация, между прочим, состоит из людей, и каждый из них работает на себя, а все вместе — на Будущее. Как задумано, так и осуществлено. Берш не хотел это понять, а то бы мы его точно перевербовали… — Подправили бы чуть-чуть ментоматрицу, — со злостью предложил я. — Программа-реморализатор. Сидишь попиваешь пивко, а между делом скармливаешь ей диск за диском, задаешь параметры… — Думаешь, это так просто? Не умеем. — Научитесь! — рявкнул я. — Мы? Они научатся раньше, — Стерляжий подчеркнул слово «они», — а мы украдем, как обычно. Кто применит первым, пусть пеняет на себя. Растерзаем тем же оружием. — Какие вы правильные, — не выдержал я. — Откуда такая этика? — Нормальная этика. Живи и давай жить другим. — Это я уже слышал…; — Пора бы и запомнить. Мы никого не обираем — наоборот, пытаются обобрать нас. Мы никого не гнем под себя — гнут нас. Мы защищаемся, но в нападение не переходим. Это принцип. Будь Митрохин и Исмаилов политиками, принцип был бы иным, но они бывшие геологи. И просто Люди.
Плавящаяся в печке стопка дисков… Канализационный коллектор… Кабина лифта с задыхающимися спецназовцами…
— Корпорация, однако, убивает, — напомнил я. — Верно. Она убивает, когда хотят убить ее, и только для того, чтобы избежать большего числа жертв. Но принцип остается принципом. — Так не бывает, — возразил я. — Не дадут. Государство в государстве — неустойчивая система… — Италия и Ватикан. Есть еще вопросы? — Ну, это исключение… — на секунду растерялся я, однако с мысли не сбился. — Россия не Италия, а Корпорация не Ватикан. Да и те когда-то грызлись за милую душу… Корпорацию не оставят в покое, ей не отдадут малое из опасения, что ей понадобится все. И тогда ее просто вынудят перейти в наступление…
На мясистом лице Стерляжего застыла странная улыбка. — А ты не хочешь? — Превращаться из симбионта в гангренозную опухоль? Извини, нет. — И я не хочу. И Митрохин с Исмаиловым не хотят, и ни
