ад.
Выскочили мы во двор и — бабке на ухо:
— Беги, куда глаза глядят. Мы белых передушили. Зарыдала вновь бедная старушка и поспешила прочь.
И мы — со двора.
Подались в лес — куда ж еще? — и до самого света на запад, на запад… Утром поглядели с опушки — село видать. Кто там — белые, красные? Разведка нужна, а мы — в грязи и рванье. Как идти? А надо. Кинули жребий — мне выпало.
Добрался я до околицы, только решил в окно стучать — пес забрехал.
Выходит женщина на крылечко и видит: мужик почти голый и черный, как арап, и казацкий карабин на нем.
— Караул! — кричит и валится назад себя в обморок.
Побежал я к своим в лес: «Экая, — думаю, — дура!»
А Муха мне говорит:
— Тебя зачем, глупца, посылали? В разведку. А ты что творишь?
Решили мы тогда — скопом в село идти. В огородишко один сунулись, глядим — военный трубкой дымит. Скрутил я ему лапищи за спиной, спрашиваю:
— Кто такой?
А он не больно пугается.
— А ты — кто?
— Я — красный. И могу тебе зубы посчитать!
А он смеется и ропщет:
— Ежели красный, так чего ты меня, дурак, связал? Я тоже красный.
Мы на радости забыли, что он связанный, и обнимаем родненького в неудобном его таком положении.
Ладно, пошли в штаб, допросили нас, приодели маленько — и по взводам. И угодил я в команду пешей разведки 4-го Петроградского полка. Не куда-куда, а в разведку!
Вскорости доказал я делом, на что гожусь, и приняли меня в Российскую коммунистическую партию большевиков, очень большая честь, браток!
Говорит мне однажды командир разведки:
— Ты теперь форменный большевик, товарищ Мокичев, и должен пример показать.
Я отвечаю:
— Так точно. В чем дело?
— Переплыви, на чем можешь, Белую, явись в деревню Малые Мышты и погляди, что и как?
Я каблуками щелкаю.
— Есть поглядеть!
Надеваю пиджачок, брючишки потертые и прочее, что надо, и гребу на тот берег в плоскодонке, лучше сказать — в душегубке: одни дыры. Пока добирался, — потонула. Спасибо — у берега.
Пришел в деревню Мышты, огляделся — бойцы. Наши? Белые? Ничего еще решить не успел — гляжу и глазам не верю. Идет мне, Мишке Мокичеву, навстречу не кто иной, как Мишка Мокичев, то есть мой любимый двоюродный брат, и рядом с ним другие наши кыштымские парешки.
Я им безразлично говорю:
— Привет, господа белосолдаты!
Они отвечают:
— Обидный он, твой привет. Нас силой мобилизовали.
И меня ни о чем не спрашивают. В ту пору многие, как и я, в опорках скитались: иные от частей отбились, иные из переделок всяких домой брели.
Позвали меня земляки к себе в избу и прожил я там два дня. И выяснил вот что: служат они все во 2 -м Казанском полку, а на флангах у них — 1-й Воткинский пехотный полк и 6-й ударный.
Тогда объявляю:
— Пора мне домой, земляки. До повиданьица.
Переплыл Белую ночью, спрятал плотик в кустах и — к своим.
Весь мой доклад красные на карту перенесли и через сутки — атака. Как на тот берег выскочили — налет на тыл 6-го ударного. В полку паника, бросает он нам шестнадцать подвод трофеев — и с глаз вон! 2 -й Казанский отскакивает к Красному Яру, и Воткинский — за ним.
Тогда вызывает меня вновь командир и говорит:
— Выше похвал твоя боевая, бесстрашная работа, Мокичев. Прими благодарность командования, коммунист! Но вот тебе еще приказ: следуй за белыми полчками, Михаил, и не спускай с них глаз. По истечении времени доложишь самую суть.
Я отвечаю: «Слушаюсь!», надеваю штатское — и чуть не бегом за беляками. Вскоре выясняю: Казанский — в Красном Яру и на берегах Щучьего озера. Укрылся в избах и шалашах.
Добираюсь до брата, говорю: заплутался, карты нет, стреляют кругом — снова к тебе.
Ведет Мишка Мокичев-белый Мишку Мокичева-красного в свою избу, где квартируют бойцы. Обозрел я горницу: шесть винтовок и пулемет «кольт».
Вечером, слышу, шепчутся земляки меж собой: «Этот пришлый Мишка непременно красный лазутчик. И потому пошли в плен. На кой черт Колчак нужен!»
Я одобрил их разговор, сказал: помогу. Станет ваш полк отступать, а вы — в го?лбец и сидите тихо, как мышь под веником. Красные пожалуют — знак дам.
Мишка, брательник, соглашается:
— Это дело. Тем паче — зажгло меня. Тиф, стало быть.
Ночью ушел я к своим, доложился. Новый приказ: опять бегом в Красный Яр и по сигналу ракет — белая, красная, белая — стрелять из пулемета в белом тылу.
Примчался к брату, хватаю «кольт», тащу на улицу.
Мишка испугался даже: «Что такое?!»
Я объясняю: «Лезьте в подполье. И ведите себя воздержно, Не ворохнись, гляди».
Волоку пулемет на молебный дом, нерусский вроде бы, рассвета жду.
Вот и небо чуть побледнело, серое стало, пожелтело. И в ту же минуту просекают рассвет белая, красная, белая. Наши, выходит, в атаку кинулись.
И чуть не сразу белячишки по площади побегли. Влепил я им сверху вниз от чистой души три длинных очереди и еще короткими додал.
А вскорости вылетают к молельне красные вершники, клинки на солнце пылают вовсю.
Ну, ты знаешь, какая она, рубка. Если сам в деле, оно еще терпимо, в горячке-то. А ежели сбоку на это глядеть — страшно даже до потери сознания.
Иных беляков посекли, другие сбежали, и кинулся я — пулемет на горбу — в знакомый дом.
Открыл голбец, кричу в темноту:
— Честь и почтение всем без исключения! Хватит — наелозились!
Притащил кыштымцев к комиссару полка.
— Прошу любить и жаловать. Земляки.
Военком ответствует:
— Проверим — любить будем. Если рук своих не чернили — милости просим. Пусть воюют. Не жалко.
Не прошло и недели — выделили из нашего 4-го Петроградского полка батальон — двести пятьдесят штыков, — и в рейд.
Пролезли мы тихо в белый тыл, но тут же беда нагнала: напоролись на два белых полчка, и подступили они к нам, как волки, со всех сторон.
Командир наш, паря молоденький, говорит, будто паклю жует:
— Грозные красные герои! Здесь, правее Петухово, наступает последний парад, и надо нам красиво умереть!
Десять белых атак отбили мы в те сутки, сами дважды в рукопашную лезли, но понятно, уважаемый
