Александр, — два белых полка на один наш батальонишко — худо. И еще, к беде нашей, патроны сожгли.
Построил в лунном свете остатки отряда краском, трясется, как воробей на морозе, сообщает:
— Мы всё сделали, что сумели, и нет на нас ни вины, ни измены. Спасайся, кто может.
И возникли у нас, призна?юсь тебе, паника, шум, крики.
Кое-как переорал я всех.
— Наш командир — дурак и трус, и нечего его слушать! Бежать нам некуда, ибо мы в белом тылу. Ежели вразбежку — всех выловят. А сообща — может, и пробьемся. Команду беру на себя.
Как шли, сколь крови пролили, — о том неохота мне говорить, браток. А все ж вырвались из удавки и обнял меня комиссар в сладостный час возврата к своим. А после вышла мне и награда — дорогой душе орден Красное Знамя. И взводным назначили, тоже отметь в своей памяти, товарищ Лоза.
Однако не все на войне — удача. Однажды на марше, ночью, возле деревеньки Колесниково, свалились на нас георгиевские кавалеры генерала Гайды. Они тоже воевать умеют, сволочи, ничего не скажешь, браток!
Считай, чуть не всех наших, побили, осталось сколько-то живых, и, гляжу я в сильной досаде, — руки вверх тянут. Не все, но многие.
Мне, сам понимаешь, нельзя: коммунист, командир, и Красное Знамя на зеленой рубахе.
Помолотили они меня прикладами, знак ордена выдрали из гимнастерки. Партбилет тоже. Кричат: «Стань вот тут, на отшибе, падла!»
Кто-то советует:
— Чего жалковать? Клинком — и все дела!
— Не-е, — отвечает другой, — к карателям его. Они объяснят, кто есть Маркс, а кто — императорский дом. А нам об них руки мозолить неинтересно.
Вскоре и впрямь передали меня и еще других казачью.
Те, первым делом, вопрос:
— Кто коммунисты и кто добровольцы? Шаг вперед!
Все стоят, молчат, я тоже.
Тогда любопытствуют:
— Кто из вас Мишка Мокичев, член рекепе?
Выскакивает тут один кыштымский наш, руки по швам, глазами начальство жрет.
— Дозвольте доложить, господин казак!
Я думаю: «Ах ты, мизгирь! Недоглядел я тебя!»
— Валяй! — разрешает ему казара.
— Так что сообщаю: Мишка Мокичев убит вашими в честном минувшем бою. И отозваться теперь не может.
— Ты отлаял, собака? — усмехается казак. — Не стану пытать, кто тут Мокичев, хотя знаю, здесь он. А оттого не стану, что придумал забаву для вас.
И командует:
— По порядку номеров рассчитайсь!
И каждого, кому выпал первый, пятый, десятый и далее номера, — вон из строя.
Было двенадцать душ, и я сверх того. Сунули нас в чулан, не то, что лечь, стать негде. Склабятся: «Ночью погоним на луну выть».
А главный ихний, офицер, папиросочку закурил, пыхает:
— Ежели кто жизнь себе желает сберечь и краскома Мокичева указать — крикни стражу. Она мигом тут.
Не прошло, однако, и часа — офицерик тот явился. «А ну, говорит, сосун, айда со мной!» А я ерошусь:
— Ладно, дедушка, айда. И покорная просьба: заткни себе горло, не ори!
Втаскивает он меня в горницу, казачью кидает, осведомляется:
— А чего ж ты, Мокичев, свою родову забыл и не отзываешься? Мы тебя сразу признали: орденок — вон гляди — из твоей гимнастерки выдран!
А я ему говорю безбоязно:
— Знаешь, какие буквы на заборе рисуют? Вот ты и есть это самое!
Тогда начинают меня кулаками и сапогами мять, видят, что мало, и загоняют мне в бок стальной прут или шомпол, не вспомнить уже. Решил я — аминь наступил! — и сознание — вон.
Они, чай, веселятся: запластали насмерть! Прут из меня выдрали — пригодится, дескать! — за руки-ноги ухватили, и на помойку.
А часом позже хозяйка — туда же. Плеснула ведро и тем, представь себе, меня оживила. Оклемался я — и в стон. Муж крестьянки, добрая душа, услышал, достал из грязи, отмыл маленько.
А тут развиднелось, и казара на двор. Увидели картинку эту лихую — и мужика к стенке. Прямо при жене и убили.
Меня ж и тех, что в сарае томились, за околицу повели. Выходит, не на луну уже выть, а на солнце.
Я идти не могу — изгорбатили совсем. Товарищи тащат, советуют вслух: «Держись до последнего. Недолго уже».
Еще к месту не дошли, половина наших «Интернационал» запела. Казара их клинками по голове. Вот так, на ходу, и померли.
Я требую:
— И меня убейте, сволочи!
А они хохочут со злобой:
— Прежде смерти не помирай! Из тебя еще жил надергать надо!
Подвели нас к увалу, лопаты под нос сунули.
— Копайте себе домовину!
А я говорю:
— Мне не к спеху. Ройте сами.
Стал меня фельдфебель, или кто уж он там, мордовать, чую — душа пузыри пускает.
А прочее казачье — в хохот. «Чо, дескать, мало бьешь?». Фельдфебелишка усмехается криво: «Да больше не стоит, к тому же притомился я, господа казаки». И тоже лыбится, падла.
То ли он кулаки об меня и впрямь обтрепал, то ли обрыдло ему, свернул цигарку и дым — мне в глаза.
— Отставить! — кричит офицеришка ихний, усищи торчком. — Не красные мы, закон чтим. Кто перед смертью покурить желает?
И тащит из галифе портсигар, золотой, а может, под золото крашенный.
Я беру папироску, говорю:
— И ты покури, вашбродь, как тебе скоро тоже в землю черед.
Он усмехается.
— Это как?
— А так: где Волга, а где ты? Вы от нее бежите и бежать будете. Пока всех вас до единого не изведем. Помяни мое слово.
А он, казара, ухмыляется.
— Ты-то, Мокичев, меня не кончишь, еще не докурю — ноги задерешь.
Достал он револьвер, крутанул барабан — и мне в живот, с двух шагов…
Щелкает выстрел, и — хочешь верь, хочешь нет — я стою, а казачишка — навзничь, как с корня срезан.
И тут вылетают к увалу конники — звезды на буденовках зарей горят! Потом уже узнал: красный Московский отдельный эскадрон.
Каратели — на коленки: «Простите бога для, мы по нужде убивали, нас офицер понуждал!»
Однако наши казару не пожалели и — голова за голову! — побили всех. А меня — в госпиталь, на чистую коечку. И орден мой, и билет — подумать только! — у беляков отняли и воротили по
