принадлежности.
Ладно, думаю, голова на плечах — шапка найдется. Подлатался маленько — и снова на фронт. Только-только в окопы залез — завалило меня землей до потери сознания. Оклемался, выбрался из той могилы и — на? тебе! — колчаковцы возле. А я — близ пулемета и деваться некуда: болото окрест. Замок из «максима» выхватил — и в трясину его.
Неково больше делать! Ступай снова в плен, Михаил Мокичев!
Отняли у меня колчаки снова и орден, и партийный билет, и, скажу тебе откровенно, уважаемый друг, стало на душе кручинно совсем. Ведь всякому терпению — мера! Сколько же колотиться в беде!
Оказалось: недолго. Полковничек у них там один, говорит:
— Которые партийные — тех к стенке, без следствия и суда.
Стали мы в одноряд на берегу речушки плюгавой, к смерти приготовились. Офицеришка платочком махнул: «Пли!»
Как понял я, что пуля в меня уткнулась, хлоп на спину и глаза на лоб завел. Левый сапог кровью налит, а я, поверь, в радости: малое горе — пуля в ноге. Живой же!
Присыпали меня маленько землей, валяюсь без звука, зубами и то не скриплю.
Долежал до вечера, встать хочу — не умею: вроде новорожденного телка, ноги не держат. Кое-как водрузился на четвереньки и к воде: попить.
Тем часом один старик ехал на быках, сено вез. Увидел меня, бедолагу, умыл, напоил, в сено упрятал.
Три дня я у него в подполе спал и жил без голода. А на четвертый вошли в сельцо красные, взяли меня в лазарет, а старику-спасителю — благодарность в приказе и коня нестроевого сверх того.
Из лазарета списали по чистой: «Езжай домой». Еду. На станции Ольховка вижу: военные поезда стоят. Любопытствую: чей полк? Отвечают: Минский. Я нашел его командира, спрашиваю: «Пускай старики воюют, а я — в кусты?» Усмехается комполка и зачисляет меня, без сомнений, в пешую разведку. И вновь война. Мы на них, на белых, то есть, они — на нас. Сплошной вертёж!
Скажу коротко: война — она война и есть. Еще два раза дырявили пули, и контузию я не минул, и снова вышло мне награждение — часы.
А потом еще клинком меня задело — и списали совсем окончательно к маме в Кыштым, чтоб сидел на завалинке и семечки лузгал.
Вот так и оказался я в Уральском партизанском отряде, где лес и чистый воздух отечества быстро меня излечат. На том и закончу рассказ, уважаемый Александр.
Санечка пристально поглядела на Мокичева — и показалось, что она уже давно знает разведчика и понимает его главную суть — железную преданность революции. И понадобилось для узнавания всего тридцать часов, ибо люди такого типа ясны и проглядны насквозь.
Лоза вспомнила, как познакомилась с Мокичевым, и строгие черты ее лица несколько смягчились.
А было так: командир отряда, выслушав чекиста, несколько секунд молчал, потом весело кивнул головой, приказал штабным:
— Добро. Позвать сюда Мокичева.
Санечка думала — приведут пожилого бородатого дядьку, старожила этих глухих и дремучих мест, осторожного, немногословного нелюдима.
А в землянку втиснулся парнище, косая сажень в плечах, шашка в черных ножнах и наган в кобуре.
Свет от коптилки упал на его лицо, и Лоза увидела серые озорные очи, веселые усики торчком, залихватский чуб из-под пехотной фуражки.
Командир, судя по всему, любовался этим крепким парнем, будто сколоченным молотками в кузне.
— Кому тут понадобился? — спросил Мокичев хриплым баском и похрустел костями, потягиваясь. — Только-только сон мне привиделся: сготовила маманя громадный пирог с мясом, сел я за стол, рот раскрыл, и вот — на тебе! — в штаб.
Все с улыбкой глядели на разведчика, не бранили за многословие и шутки, и Лоза подумала: у парня, надо полагать, особое, уважаемое положение.
— Садись, Михаил Васильевич, — предложил командир. — Дело к тебе.
Лицо парня мгновенно посуровело, он вытянул руки по швам, отозвался коротко:
— Со вниманием слушаю.
— Отвезешь гостя в Челябу. Поездом. Само собой, одежонку ему достань похуже, себе тоже. Легенда такая — нищий, в городе подаяньем живет.
Командир вздохнул.
— Больно молоденькие вы оба. Впрочем…
Он весело подмигнул Мокичеву.
— Я на тебя надеюсь, Михаил Васильевич, как на гору Егозу.
Разведчик спросил:
— А в Челябе — что?
— Он там скажет, — кивнул командир на гостя. — Надежно прикрой человека. Вот суть.
Молодые люди поднялись из землянки, Мокичев свернул козью ножку, протянул кисет Лозе.
— Не курю.
— Ну да… Не пришлось. Чай, маманя приглядывала.
Санечка не удостоила его ответом. Ей показалось, что это — Костя Булычев, только в другом обличий, снова завел свою шарманку о еде и бабах.
Разведчик поскреб пятерней затылок, усмехнулся.
— Ты небось еще и девчонок не миловал. А без этого скучно, по совести говорю.
— Не болтай! — нахмурилась Лоза. — Вот победим — тогда и трепли языком.
Мокичев залихватски сплюнул.
— «Победим»… А ежели убьют?.. Ну, хошь расскажу, какие они в любви?
Лоза попыталась сдержать раздражение.
— Экой баболюб, противно даже.
Партизан рассмеялся:
— Не мужиков же мне обожать, глупый ты человек! Мужик, он — для дружества, для дела, для войны, наконец. А девки — для радости, и сравнить не с чем.
— И что ж? Была у тебя такая радость?
— А то нет!
Похлопал чекиста по плечу.
— Хошь — и тебя научу?
— Право, завируха! Нужна она мне, любовь!
— Любовь, она всем нужна, паря. Ее на замок не запрешь. И война ради того.
— Скажешь тоже… Война — за правду, за революцию, а не за юбки бабьи.
— Я ж не говорю «за юбки». Я говорю — за счастье война. Выходит, и за любовь тоже.
— У голодной курицы просо на уме.
— У голодной так и должно быть. Только у меня не это одно в голове.
— А что ж еще?
Мокичев достал из кармашка галифе часы «Буре», щелкнул кнопкой и ткнул пальцем в надпись на внутренней крышке. Там была гравировка: «Честному воину Рабоче-Крестьянской Красной Армии от Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета».
— Похвально. И что же?
— А то, что дела? свои делаю. И девочки не помеха. Молодым делом только и любить.
Санечка махнула рукой.
— Пойдем одежку добывать.
— Зачем «добывать»? Я к вечеру все выхлопочу и билеты на железку привезу. Ты нисколько, браток, не беспокойся.
