Он и в самом деле устроил все наилучшим образом, достал подходящие для нищего опорки, купил билеты, и они без всяких приключений добрались до уездного города.
От станции Лоза и Мокичев прошли в недалекий лес и по хорошо набитой тропе спустились к каменоломням.
У западной окраины Челябинска на поверхность выходят гранитные массивы, и все, кому нужен камень, копались и копаются тут. Выработанные ямы давным-давно залило чистой студеной водой, и мужчины, особенно мальчишки, с наслаждением лезут в эту лютую воду.
— Скидай с себя все, поплещемся, — предложил Мокичев и стал сдирать с могучих плеч черную латаную косоворотку.
— Постой… после разденешься… — торопливо остановила его Лоза. — Я поброжу, погуляю.
Мокичев покосился на спутника и внезапно почему-то покраснел.
— Неужто сполоснуться неохота?
— Плаваю, как рыба в супе.
— Научу. Невелик секрет.
— Потом.
Партизан покачал головой, теперь уже пристально поглядел на товарища и, снова покрываясь краской смущения, пробормотал:
— Ну, как знаешь. Потолкайся в лесу.
Он еще раз всмотрелся в Лозу долгим угадывающим взглядом, и была в его глазах явная нежность и радость. Он хрустел пальцами, снова покачивал головой, стесненно улыбался, крутил чубом, будто не соглашался сам с собой.
— Что таращишься? — ворчала Лоза и отводила взор. — Или на мне что нарисовано?
— Ага, нарисовано, — весело и конфузливо откликался Мокичев. — Очень распрекрасная нарисована картинка.
— Не блажи! — сердилась Санечка. — А еще бесстрашный воин!
— Какой-такой я бесстрашный воин! — смеялся Мокичев. — Я ведь всего боюсь — и смерти, и маменьки, и девочек тоже.
— Ох и враль ты! — снова ворчала Санечка, и в голосе ее слышалось уважение. — Одно лишь и знаешь — языком брякать.
— Ей-богу трус, чтоб мне высохнуть! — смешно утверждал партизан.
— Поклянись!
— Клянусь тещей…
— Так ты ж не женат!
Мокичев ухмылялся.
— Так я чужой тещей клянусь.
Как только она удалилась, Мокичев разделся и с бега ринулся в воду. В тот же миг он чуть не до пояса выскочил на воздух, ахнул, рассмеялся и вновь погрузился в холод с головой.
Поплавав, вылез на берег и стал тереть себя песком, листьями, травой с такой силой, будто хотел соскоблить кожу, взамен которой непременно вырастет новая.
Доведись иному мужику, любителю ягод или грибов, наткнуться в эти минуты на Мокичева, он непременно обратил бы внимание на случайного купальщика. У парня была могучая грудь, кованая, казалось, из живой бронзы; руки и ноги силача, сошедшего с цирковой афиши. Однако все его богатырское тело розовело свежими шрамами, и не требовалось напрягать ум, чтобы догадаться: это человек, хлебнувший по горло лиха.
Наконец партизан ополоснулся и стал одеваться. Санечки не было, и Мокичев, приложив ладони ко рту, громко позвал товарища. Но никто не отозвался, и вокруг стояла тишина.
Покачав головой, он направился в ту сторону, куда удалился подросток. У ближайшего озерца было пусто, как было пусто и у малого островка посреди воды.
Пройдя еще немного к соседней выработке, Мокичев тотчас увидел на кусте, меж деревьями, одежонку своего спутника и, стараясь не трещать сучьями, чтоб не испугать Лозу, неслышными шагами пошел к кусту.
Внезапно различил плеск воды и резкие удары ладоней по волне.
«Вот те раз! — удивился разведчик. — Он же плавать не умеет».
Мокичев вовсе не хотел уличать спутника во лжи. Потому свернул громадную козью ножку, закурил и блаженно повалился на траву.
Допалив табак, поднялся и прошел к опушке, за которой лежало озерцо. Кинул взгляд на берег, где стоял Санечка, и замер от радости и удивления, даже ахнул негромко от нахлынувших чувств.
В десяти шагах, за деревьями, стояла девушка в расцвете сил и, право же, красоты.
Мишка запечатлел, как фотография, всю ее с ног до головы: милое, теперь беспечное лицо, худой втянутый живот, совсем лишенные загара ноги.
Особенно отметилась голова девушки, будто выбитая на монете, четкая красота линий, покойная и прохладная свежесть глаз. И душу парня внезапно затопила щемящая нежность, и сильно потянуло к этой девочке, как к никакой другой.
Мокичев понимал, что надо уйти, что глядеть нехорошо, но стоял, не отрывал глаз от Санечки, и волна непривычно горячего чувства растекалась в его душе.
Однако все же опомнился и так же тихо, как пришел, удалился легким обдуманным шагом.
Он поспешил к озерку, в котором купался, скинул косоворотку и подставил спину солнечным последним лучам.
Услышав шаги сотоварища, накинул торопливо рубаху, спросил, отводя глаза в сторону:
— Нагулялся?
Лоза не ответила, осведомилась:
— Ты тут был? Не отлучался?
— А что мне бегать? Тут.
— Поднимайся. Идти надо.
— А я хотел с тобой по лесу побродить, маслят наломать.
— Не время, Мокичев. Дела у нас. Рядом теперь не иди. Прикрывай уж, коли поручили.
Внезапно Михаил схватил Санечку за руку, потряс ее, сказал ломким от волнения голосом:
— Мы теперь с тобой, как топор с топорищем, разлучаться не станем, Санечка!
— Это как?
Мокичев на мгновение смутился, но тут же еще раз тряхнул спутнице руку.
— А так. Мне тебя прикрывать до самой смерти приказано!
ГЛАВА 23
ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ
— Господа, у меня отменная новость! — весело закричал Вельчинский, входя в комнатку Юлии Борисовны, куда раньше, как он хорошо видел, уже отправились штабс-капитан Крепс и беглый деникинец Иеремия Чубатый.
Это совершенно открытое ухаживание офицеров за княжной раздражало многих. Гримилов-Новицкий то и дело корил сотрудников, призывая их помнить, какое ныне время и «сколь много зависит судьба отечества от нас с вами, господа». Все ухмылялись, понимая: совсем не для того, чтобы уступить девчонку собственным селадонам, взял капитан княжну в отделение.
Что касается Крепса, то он полагал: Урусова, как всякая баба, нуждается в покровителе и сожителе, и пытался продвигаться к своей цели с изяществом ломовой лошади.
Хуже других чувствовал себя Николай Николаевич Вельчинский. Понимая, что должность и чин не дают ему никаких преимуществ перед сослуживцами, он ревновал и ненавидел и Гримилова, и Крепса, и
