Но где ж улыбка та, где голос дорогой? Умчались, как листы осеннею порой. О, материнские святые поцелуи! Склонив, как прежде, лоб, сегодня я тоскую, Но поцелуев нет, а сеть морщин растет! Вы не глупы, маркиз. Прилива ль был черед, Иль наступал отлив, вас не смущало это. Шталмейстер при дворе Мари-Антуанетты Иль бедный эмигрант, но скорбною порой Встречали с гордостью и холод вы и зной. Руссо ругали вы, Вольтеру пели славу, Пиго-Лебрена стиль вполне вам был по нраву, Позорного столба достоин был Дидро, И ненавидели вы Дюбарри остро, Пред Габриэль д'Эстре склоняясь в восхищенье. Мадам де Севинье, цвет лучший просвещенья, Маркиза нежная, в невинности своей Не удивилась, нет, увидев меж ветвей, На фоне лунного холодного простора, Крестьян, повешенных по милости сеньера. Так точно вы, маркиз, не думали о том, Как надрывается крестьянин под ярмом. До революции — с отвагой озорною Держали шпагу вы всегда готовой к бою; Вам пудра сыпалась на бархатный камзол, И для народа был ваш легкий шаг тяжел. Пусть это не укор за то, что было ране, Но в пору юности, о знатные дворяне — Монморанси, Шуазель, Ноайль, — милы, резвы, Как с Береникой Тит, с монаршьей властью вы То были ласковы, то ссорились. Сначала Вас Революция-дитя очаровала. За Талейраном вслед пошли вы по пятам; Сперва чудовище ручным казалось вам; Как крестный, вы его держали у купели И с умилением на малыша глядели; Но Фронда, Лига ли, спасенье иль разор Идут за ним вослед, не различал ваш взор. И Лафайету вы рукоплескали рьяно, Когда в свивальник он облек Левиафана. Но взвился пламенник, вас светом ослепив, И Мирабо, как тигр, казался вам красив. Порою вечерком, присев к огню поближе, Вы говорили нам о подвигах Парижа — Как он Бастилию из сердца вырвал вон, Как сент-антуанский люд ярмо былых времен Стряхнул и поднялся, смятением объятый; Как наступил июнь, день августа десятый, Шестое октября; и как Буфлер потом В четверостишиях прославил этот гром. Да, были вы из тех, которые вначале Ни Франции, ни тьмы, ни волн не понимали, Смеясь, считали их невинным озорством. Вы в жалобах веков, в их вое громовом В грозящей вам толпе псов увидали свору. Вы думали — мятеж, шатающий опоры, И голод, и толпа решат салонный спор. Когда полнощный вихрь захватывал простор И Революция богинею суровой Вставала, грозная, у двери тайны новой, — Не видя ни когтей, ни блеска страшных глаз, На тьму, готовую обрушиться на вас, Бросая гордые, насмешливые взгляды, Со сфинксом молодым играли вы в шарады. «Увы, — твердили вы, — восстанье бедноты В безумье перешло заветные черты. Ужель немыслимо добиться было мира, Народу вольность дав, а королю — порфиру? Народ, не тронувший венчанной головы, Великим мог бы быть». Потом вздыхали вы: «Мудрейшие спасти нам не сумели трона, Нет больше королей, Парижа-Вавилона! Где Монтеспан, Марли? Где Ментенон, Сен-Сир? Мертвы!» Но, боже мой, могли ли дать нам мир Слепцы, мечтавшие все нравы, все режимы, Свободу нации, закон ненарушимый И кодекс прежних лет — все склеить как-нибудь И Революцию в монархию обуть? Но туфля лопнула на мощной лапе львиной! 2 Потом для вас, маркиз, я канул как в пучину, И ветры буйные во все концы земли И судьбы, и сердца, и мысли разнесли. Так каждому в ночи блестит заря другая, Так прививается к душе душа вторая. Пусть это та же ветвь, другой цветок на ней. Я знал борьбу, и труд, и горе, и людей, Чья дружба ложная — как змеи, как тенета; Встречал за скорбью скорбь и умножал заботы — И вас, маркиз, забыл, сознаюсь прямо в том. Вдруг, слышу я, шаги, вот входят, слышу, в дом.
