А Марк Аврелий так (позвольте привести Его слова) сказал: «Да, я грешил в пути, Но не даю, стремясь к высокой цели правой, Ошибкам прежних лет быть на пути заставой». Крупинка малая, я делаю как он; Вот двадцать лет, маркиз, как я одушевлен Одним стремлением: служить на пользу людям. Жизнь — это зал суда, где заодно мы судим, По тем же правилам, и слабость и порок. Я в драмах, прозою и в звуках мерных строк Свой голос отдавал отверженным, забитым, Взывая к богачам безжалостным и сытым. Я поднял тех, кто был толпою осужден: Фигляра Трибуле, блудницу Марион, Бежавшего с галер, лакея, проститутку, И к погибающим душой склонился чуткой. Так, над букашкою раздавленной грустя, Дыханьем пробует согреть ее дитя. Ко всем отверженным мне также было надо Склониться, и для всех я требовал пощады. И так как многим был мой зов невыносим, Хоть снизу, может быть, неслось: «Благодарим», То часто слышал я, летя под облаками, Как славили меня шипеньем и свистками. Я прав потребовал для женщин и детей; Я, согревая их, хотел учить людей. Я знаний требовал и вольного глагола; Я сумрак каторги хотел рассеять школой И у преступников не видел зла в сердцах. Люблю прогресс любой. Париж в моих глазах Сияющим челом затмил тиару Рима. Свободен дух людской, но сжаты нестерпимо Сердца. Свободу им! И вот я вновь и вновь Пытался из оков освободить любовь. Я с Гревской площадью боролся мощным словом И, вызвав смерть на бой, стал Геркулесом новым. И все иду вперед. Я знал победы час, И поражение, и горе. — А сейчас Еще прибавлю я, пока одни мы с вами, Что и отступники двумя идут путями: Назад, к язычеству, иль ко Христу, вперед. Неправда вежливо беседу поведет, Но лишь покинь ее, сейчас же руки в боки… А Правды ласковой еще страшней упреки: К тем, кто сменял ее на злато, пурпур, трон, Она в полночный час придет как страшный сон. Одна — кабатчица, другая — Эвменида. А ваша жизнь, маркиз, лишь сон Эпименида. Но старое, маркиз, не хочет отступать. Оно приходит вновь, цепляется опять И, когти обломав, безумием объято, Шлет волны старые, шлет старых гроз раскаты, Шлет прежний мрак, крича: «Долой, на эшафот!» Рыдает, буйствует, и воет, и грызет. А новое ему: «Ступай, милейший, мимо!» Так май, тряхнув уздой, перегоняет зиму; Так отрицание огромного Вчера Зовется Завтра; так, когда придет пора, Изменник, старые бросаю я ботинки; Так каждый мотылек — лишь ренегат личинки; Так отрицанье зла — любовь; когда она Из плена вырвалась, лучей, огней полна, Чтоб в небе засиять меж знаков Зодиака, То солнце в мир вошло как отрицанье мрака. Нет, вы не волк, маркиз, что скрыться в чаще рад, Но вы француз. Итак, вы кельтов ренегат, — Так дайте руку мне, не будьте так суровы. 6 Ничто в моей душе, я повторяю снова, Не изменилось, нет. Я и доныне тот, Кто к долгу светлому прямым путем идет, Кто жаждет истины, добра, величья, права, Как Иов трепеща, дрожа как в поле травы. Все тот же человек, все тот же мальчик я, Но как-то на заре умчалась мысль моя В широкие края, в простор, зовущий к бою; Встал новый горизонт над прежнею душою, И изменилось все, но не внутри — вовне. Я внял истории, и вот открылось мне, Как по ступеням вверх, неся ковчег завета, Шли поколения в упорной жажде света. И прежние глаза иначе смотрят в мир. И я ли виноват, что солнечный эфир Просторней и синей, чем потолки Версаля? При пламенных словах «Свобода», «Братство» я ли Виновен, что в груди огнем они горят? Так, если на заре зажегся чей-то взгляд, Вините не его, а яркий луч рассвета, — Да, солнце, а не глаз вините вы за это.
