И кто-то мне кричит: «Отступник!» Как же это? Я до сих пор считал, что я глашатай света! Да, это голос ваш. Как старенький Фронзак, К Террору в пасть попав, вы испугались так, Что, уж проглочены почти наполовину, Вы все же спорите. Да, разность лет причина Тому, что я для вас все тот же мальчуган. И вот, хотя глаза окутал вам туман, Кричите грубо вы, с лицом, налитым кровью: «Эй, что там за бандит? И что за пустословье?» На предков указав не пальцем, кулаком, Вы мне о матери твердите, о былом… Целую ноги я ее священной тени. А вы: «Позор и стыд! — кричите в исступленье. — В ужасный этот век ни в ком смиренья нет!» Зачем и почему, на все вам дай ответ. «Ламбеск, Марат, Шаретт и Робеспьер!» — со злобой Взываете вы к тем, что скрыты тенью гроба. Но как изысканный ваш изменился тон! Я — «либералишка», я в «зверя» превращен, Я, песни улицы горланя до упаду, Охрип и подсмотреть влезаю на ограду. «Откуда ты, куда? Что задираешь нос? Где был ты до сих пор? Что делал ты?» — «Я рос». Как, оттого, что я рожден под кровлей дома, Где призрак видели Гоморры и Содома Во всем, ломающем заветы старины, Как, оттого, что мать когда-то, в дни войны, Спасла в Вандее жизнь двенадцати аббатам; Что я, родясь в кругу старинном и богатом, Глазами прадедов научен был смотреть; Что птицей малою, попавшеюся в сеть, Чтоб улететь в леса, чтоб сбросить с плеч насилье, Я в клетке вырастить себе был должен крылья; Что, видя мальчика невинного удел, Я смерть Людовика Семнадцатого пел; Что, с детства восприяв неправую идею, Не видя Франции, я видел лишь Вандею; Что был в моих стихах героем возглашен Шуан, а не Марсо, Стофле, а не Дантон; Что за вандейцем я не видел человека; Что полуграмотно читал я книгу века; За то, что королей я прославлял тогда, — Я должен в глупости погрязнуть навсегда? Я должен времени: «Назад!» кричать, идее: «Стой!», светлой истине: «Проваливай скорее!» Кусты кропилами считать обязан я? Средь бесконечного живого бытия Я должен выставить невежество как знамя? С Лагарпом, с Лорике сидеть под их замками? Быть, но не жить? Смотреть, но только не вперед? Не в звездах, в лилиях небесный видеть свод, Не подымая глаз, идти одной дорогой? 3 О, короли затмить умеют даже бога В лазури. 4 Слушайте. Да, жил и мыслил я; И я прозрел, узнав всю горечь бытия. Вы руку на моей держали колыбели И пропитать мой ум своей мечтой сумели. Я был колесиком, а осью вы, маркиз. О праве, истине, о том, где верх, где низ, Вы очень ложные внушили мне понятья; Но я давно простил и вам и вашей братье. Вися над пустотой, я рос и вкривь и вкось, Но спину выпрямить мне все же удалось. Мысль — это строгий суд над властью произвола. И за руку меня жизнь привела в ту школу, Где учится в тиши вся юная земля: В леса тенистые, в широкие поля. Я мыслил, я мечтал в лугах, где пели воды, И первые мои неопытные оды Остались позади, затеряны в полях. И видел радость я, и видел также страх. Пока вы мне, маркиз, расстраивали лиру, Я вырвался от вас и дивной книги мира Старался одолеть мудреную печать, И научился я простор полей листать, И в этой библии читал я, слог за слогом, О горе с радостью, бредущих по дорогам. Там звезды я узрел в лазурных небесах, И воды, и цветы, и свиток тот в руках У хладной статуи безглазой, у вселенной. В той книге ночь темней от молнии мгновенной, И к бесконечности стремится океан. Под дубом, милым мне, среди родных полян, Я стал сильней, добрей, дышала грудь свободой, И в равновесии я был со всей природой. Бледнея и дрожа, я понял, что всегда Мрак заявляет: «нет», а звезды шепчут: «да»
