Через низкие, доверчиво распахнутые окна я наблюдал холодильники допотопных моделей и телевизоры полувековой давности — по-моему, еще черно-белые. А мебель, судя по всему, собирали по брошенным домам. Но особенно умиляли коляски с газ-водой, увенчанные сиропными колбами, — из каких запасников их достали? Где-то пиликала скрипка, перемежаемая сочными тонами аккордеона, явно наигрывающим другое. С другого бока доносился сладкий тенор Ободзинского, верно, извлекаемый каким- нибудь граммофоном. Из-за окна кто-то писклявым голоском, зато старательно, выводил «Одинокую гармонь», аккомпанируя себе на гитаре. Слова, если вдуматься, ерундовые — но разве нынешние дебилки лучше?
А на лагерном пляже резвились, ныряя с заржавелых понтонов и звонко перекликаясь, загорелые пацаны в матерчатых плавках, видно, «сорвавшиеся» с уроков. И никто не пальнет по ним за лишний шум, и маньяки не бродят тут, подманивая мальцов. В худшем случае нарвутся на сварливого старика, или ретивый сторожевик шуганет. Накупавшись, побегут домой за очередной порцией родительских затрещин и дымящегося супа, в котором, возможно, будет плавать и мясо.
Я будто вернулся в детство, только вместо вязов и акаций на берегу росли пальмы с кипарисами. Черт, даже ощутил ностальгическое томление!.. по юности ли, безвозвратно сгинувшей, по человечьему ли теплу, пусть и даровому, по светлой ли вере в людей, с каждым годом якобы делающихся лучше. Разумеется, ни за какие коврижки (и откуда они здесь?) я не соглашусь на такую жизнь — но понять этих людей могу. Им нечего делить и некому завидовать, а друг от друга они мало зависят; поэтому им легко дружить и быть добрыми. Что ни говори, а идея всемирного братства греет душу.
В здешний Храм меня не тянуло: почему-то я был уверен, что сейчас там смотреть не на что. Помещался он на покатом холме, видом напоминая то ли планетарий, то ли обсерваторию. (Наблюдают, стало быть, коммунары небо, высматривают: а не летят ли к ним посланцы дружественных цивилизаций?) Пройдя Лагерь из конца в конец и нагулявшись до оскомины, я подгадал поглядеть на коммунаров, возвращающихся из Компании. Через раскрытые ворота картинка просматривалась далеко. Люди текли по шоссе, точно колонна муравьев, мигрирующая через джунгли. По бокам вышагивали сторожевики — в лучших традициях, не хватало разве овчарок. Но настрой у конвоируемых, как выяснилось, был не лагерный: «усталые, но довольные» они шли домой после ударной вахты, а сторожевиков воспринимали как охрану, обязательную на таком пути. Мне будто кино показывали — древнее, еще советское, времен расцвета общего оптимизма. Вот так изображали работяг новой формации, тогдашний наш авангард. Но ведь тут не актеры? Играть им вроде бы ни к чему, да и не сумеют они войти в роль настолько, чтобы поверил даже я, с моим нюхом на фальшь. Эти ребята не лицедеи, нет, — тогда что же их вдохновляет?
Однако досмотреть сюжет мне не дали.
— Эй, товарищ! — по переулку ко мне спешил, спотыкаясь от усердия, неряшливый типчик в панаме и сандалиях на босую ногу. — Товарищ, послушайте!.. Вы ведь снаружи, да? Тут нельзя находиться посторонним.
Лицо у него было морщинистым и вспотелым, в глазах сиял восторг первых комсомольцев. Или первых христиан, всегда готовых ратовать за веру. Лучше бы они мылись чаще. По крайней мере, от этого попахивало сильней здешней нормы.
— Шел бы ты, — пробурчал я. — Тамбовский волк…
— Вы не правы, товарищ, — возразил он, согласный, если надо, и пострадать за свои убеждения. — Я ведь только предупредить. А меры, в случае чего, будут принимать они, — типчик указал на сторожевиков, скапливающихся у ворот и в самом деле поглядывающих на меня с подозрением.
Кажется, он искренне стремился мне помочь — будто рассчитывал получить за это премию. Но скорей его корысть состояла в ином: наставить грешника на праведный путь. Это же так возвышает!..
Действительно, когда я двинулся прочь от зрелища, оказавшегося почему-то запретным, абориген засеменил следом, торопясь вывалить на меня доводы, затертые от долгого применения, явственно отдающие плесенью. Сейчас он смахивал на заевший пулемет. Возраст, возраст — его бы пожалеть.
— Может, заткнешься? — спросил я без особой надежды.
— Но вы признаете, что коммунизм — наше будущее? — не сдавался он.
— Предлагаешь устроить диспут прямо тут?
— Правда уместна везде, — заявил типчик. — Наше учение всемогуще, поскольку верно.
— Или наоборот, — фыркнул я. — Ты что, агитаторов наслушался?
— Я и есть агитатор, — поведал он со скромной гордостью.
— Эй, поп, — не выдержал я, — хочешь в лоб?
Но типчик не внял — видно, давно не получал хорошей плюхи. Да и кто ж тут наделит его, болезного?
— А вы, товарищ, приходите в Храм, — вдруг позвал он. — Послушаете, приглядитесь. Не хлебом же единым…
— С маслом, — перебил я. — И с девками. А вы обобществите!.. На хрена мне такой кукиш?
Ну достал он меня!
— Приходите, приходите, — повторил он, радушно улыбаясь. — У нас для каждого найдется дело по душе.
Ну да, и для убийц? Что-то в этой фразе было… для сердца русского.
— Ждем вас, товарищ! — прибавил типчик ободряюще, только что по плечу не похлопал. И чем я так глянулся ему?
А меня он не заинтересовал — отработанный материал. Эти, прежние, попросту доживали в Лагере. Их терпели, к ним снисходили, но погоды они не делали. С одной стороны хорошо: хотя бы здесь не правят старики. Однако неясно, кто взрастил эту молодежь— энергичную, просветленную… несмотря ни на что. Откуда такой поворот? Это и надо выяснить.
Вот теперь, ближе к вечеру, я ощутил вокруг странное: по Лагерю будто незримые нити веяли, сплетаясь в тугую сеть, постепенно сгущавшуюся к центру. Мой Зверь посчитал бы их сродни запахам, но скорее тут замешаны мысли — ориентир не самый плохой. Обострившееся в последнее время чутье не подвело и на сей раз, вывело к цели быстро и кратчайшим путем. Ну, здравствуй, племя младое, незнакомое. Что же ты представляешь из себя?
Она была симпатичной, по меньшей мере. Открытое улыбчивое лицо, ладная фигура, движения легкие и точные — видимо, физкультурница. Или даже спортсменка: легкоатлетка либо гимнастка- художница. (Теннис тут вряд ли культивируют.) И пахла свежестью, несмотря на жару. Ее волосы выгорели добела, зато кожа побронзовела в йодистых испарениях моря. Одета в стандартное платьице, выцветшее и застиранное, на ногах сандалии.
Со школьных лет храню светлый образ комсомолки, внушенный тогдашней пропагандой. Но среди реальных партийцев встречал лишь карьеристок, помешанных на власти, или фанатичных дурищ с единственной извилиной, замусоренной демагогами. Или дурнушек, с отчаяния заделавшихся общественницами. Или смазливых девиц, планирующих выгодное замужество. Эта малышка не походила ни на один из помянутых типажей. Ее глаза были ясными, улыбка — озорной. Может, ее растили на тех же фильмах, что и меня?
— Не жарко ль тебе, красавица? — спросил я, заступая девушке путь. — И не вмазать ли нам по кружечке кваса, как думаешь? Или мама не велит?
— Мама не может мне ничего запретить, — ответила она серьезно.
— А кто может?
— Вожатый. Или комиссар. Но вряд ли они станут запрещать квас.
— А как насчет подозрительных знакомств?
— А что это такое? — удивилась девушка.
— Ну, или нежелательных.
— Разве бывают такие?
Уже интересно. Я-то считал: невинность коммунаров блюдут строго, как у монахов. Или для этого хватает забора?
— Как зовут тебя, чудо?
— Зоя, — ответила она, не ломаясь.
