инородческой психологии, прививающей нам робость, растерянность, отсутствие чувства национального достоинства. И всё — для того, чтобы имена наши не попали в Книгу жизни. Их-то имен там точно нет, они про себя это знают; знают, что букв таких не придумано, чтобы прозвания их чужедомные на свитках святых писать. Я ведь в чернильнице всю жизнь просидел, про чернила да перья все знаю: многое можно написать, многое бумага может стерпеть, но имена эти в себе не удержит — не для вечности они, кто бы что ни говорил. А с нами — Бог! Разумейте, как говорится, языцы и покоряйтесь, яко с нами Бог! Все возможно Богу!
— Браво! Браво! — захлопал в ладоши Мокий Аксенович. — Договорились до полной чуши! Все возможно Богу? Пулемет — понимаю. Пушку — понимаю. Ракету — тоже понимаю. Им многое возможно. А этого вашего не понимаю! Ну, что вы все на Бога киваете? Самим надо!
— Сами-то уж пробовали, — вздохнул Антон Свиридович, потянулся, налил в стакан из графина воды и чуть пригубил. — Сколь ж нам учиться, чтобы понять это? Без Бога — не до порога…
— А я так думаю… — нервно взвился Мокий Аксенович, но тут дверь открылась, и в помещении Сената сразу стало тесно: вместе с отцом Павсикакием и Наумом вошли Порфирьев с Зоей Пантелеевной, сантехник Петруня, участковый Митрофан Сергеевич и даже кастелянша Людмила. Явление последней и вовсе удивило Бориса Глебовича, хотя он вроде бы давно уже привык ко всяким странностям в проистечении их жизни. Ей-то здесь что за интерес? Между тем все расселись, уплотнив присутствующих в тугую упругую массу, и Книгочеев спешно покинул президиум, уступив место отцу Павсикакию. Тот присел, задумчиво рассматривая, повертел в руках пригубленный давеча Антоном Свиридовичем стакан, отставил его и посмотрел на притихших сенатовцев.
— То, что я скажу, быть может, не всем будет понятно, да и согласиться с этим нелегко. Но свидетельствую своей пастырской совестью, что все это истинная правда, — отец Павсикакий пропустил бороду сквозь пальцы правой руки и стиснул в ладони наперсный крест. — Суть слов моих — в том, что смысл бытия человеческого на земле — не в физическом здоровье и не в тленном богатстве быстротекущей жизни, а в вечности: в ней венец милости Божией к человеку. Венец — в том, что Господь усыновляет человека, причисляет его к Своему Крестному Пути и, страдая за рабов Своих, страдает в сынах, то есть распространяет пределы Своего страждущего Богочеловеческого Тела на тела всех сынов Своих и страдания Богочеловеческой Души Своей — на их души. Это великая тайна строительства Церкви. Но не для всех одинаково раскрывается в мире эта тайна. Ибо она не может быть ни понята, ни принята во всем ее благословении вне великой к Богу любви. Лишь эта любовь, пусть юная, пусть молчаливая, раскроет до конца и оправдает все страдания. То, к чему мы идем, слишком велико. То, что мы здесь оставляем, слишком ничтожно. В этом мире ничтожны все наши добродетели, ничтожно все наше понимание истины. И поэтому нет на земле высшей красоты, чем страдание правды, нет большего сияния, чем сияние безвинного страдания. Для чего я все это вам говорю? Чтобы некоторые из вас на фоне посетивших вас страданий не впали в самую роковую ошибку человечества, часто восклицающего: «Нет Бога! Потому что не может быть Бога в мире, где столько зла и страданий!» Почему? Откуда эти страшные слова? От страха! Человек страшится признать себя безпомощным и нагим перед лицом вечности, которую невозможно понять вне существования Бога, а значит, и принять. По сути, это есть отрицание и самой вечности. Легче не думать об этом, успокоиться и воскликнуть: «Не верю!» И тогда страх отодвигается на время, душа, опять же на краткое время, успокаивается неверием... Точно так же бегающая по земле птица пустынь страус прячет свою голову в песок, спасаясь от преследования. «Не верю!» — восклицает человек и, как глупый страус, скрывается в пустоту от своего Творца. А ведь страдания и есть главный к нам призыв Отца Небесного — к вечности. Претерпи краткое и обрети вечное! Это ли не щедрость? Ведь, увы, только тогда, когда поражают нас несчастья, мы можем дать какие-то искры, какой-то святой огонь. В этом смысл страданий, дорогие мои!
Отец Павсикакий резко поднялся, порывисто шагнул навстречу сидящим и развел руки в стороны, словно хотел всех обнять; на секунду застыл и, безпомощно улыбнувшись, опустил руки:
— Простите за пафос. Но… но можно взглянуть на вещи и с другой стороны. Так ли счастливы те, кто отказывается от вечности, заменяя ее убогими земными суррогатами: известностью, славой, богатством, властью? Счастлив ли миллионер от обладания миллионами? Да и обладает ли он ими на самом деле? Лишь в мыслях своих. Да-да, не удивляйтесь! На самом же деле это они обладают миллионером, который в большинстве случаев бывает ими связан, принужден к определенному образу жизни, прикреплен к определенному кругу людей, вынужден иметь вокруг себя ложь, лесть, зависть, подобострастие, неискренность, покушения на свою жизнь — физическую и душевную... Разве все это не рабство, не каторга, увеличивающаяся по мере увеличения состояния? Разве это не страдание? Велико ли то, что можно купить за деньги? Находится ли в числе покупок мир души — это высшее счастье? Нет! Нет покоя, нет мира, а есть вечный страх — подспудный страх неизбежной встречи с вечностью: уж там-то им тем более ничего купить невозможно. Итак, и они, власть имущие и власть предержащие, неизбежно обречены и на внешние, и на внутренние, еще более тяжкие, чем у всех прочих людей, страдания. В этом есть тайна — великая тайна страдания. Знание ее может и должно послужить для спасения принимающих страдание. Повторю еще раз, ибо слишком это важно: претерпи краткое и обрети вечное!
Еще какие-то мгновения отец Павсикакий молча горящим взглядом смотрел на сенатовцев, потом отошел к своему стулу, сел и уже совершенно будничным голосом спросил:
— Всем ли понятен смысл моих слов?
В повисшей тишине Борис Глебович услышал сопение и горловые всхлипывания бабки Агафьи; рядом едва различимо шмыгала носом Аделаида Тихомировна. Анисим Иванович сосредоточенно смотрел перед собой, рассеянно потирая пальцами лицевые гематомы. Все молчали, хотя желание спросить, высказаться читалось во многих лицах. Не решаются? Впрочем, это понятно: как супротив велеречия отца Павсикакия будет выглядеть их
