предупреждения покинула меня, и я остался один перед лицом действительности, которую я не понимал и которой я был не нужен. Двери моего прежнего мира, где я был хозяином и творцом, затворились, и я напрасно стучал в эти золотые ворота: никто не подходил с той стороны и не отпирал замков. Я был наг, я был ничтожен, я был никому не нужен.
Открою вам великую тайну: прежде я долго плакал ночами и молил великого Творца вечности, чтобы забрал от меня все — и заслуги, и степени, и звания, — но вернул в прошлое, в котором для меня была возможность вкушения радости простого человеческого общения, где я не был бы идолом от процесса познания, недосягаемым для окружающих научным авторитетом, но простым человеком мужского пола, которому, так сказать, можно запросто дать подзатыльник, пригласить в пивную, рассказать пошлый анекдот. И теперь я счастлив! Он услышал мои мольбы и подарил мне возможность вернуть это самое утраченное. Я безконечно счастлив, что нахожусь здесь, среди вас; я такой же, как все вы, и мне можно дать пинок под зад. Я благодарен Порфирьеву: он научил меня уважать и бояться — эти человеческие чувства прежде были мне недоступны. Теперь же я боюсь и уважаю, и сердце мое безконечно счастливо. Единственный мой сегодняшний страх, так сказать, терзающая меня фобия — это возможность однажды всего этого лишиться. Я хочу навечно остаться тут!
— Навечно? — переспросил Борис Глебович. — Вы сказали — «навечно»?
— Да нет, — профессор безпомощно моргнул глазами и потер переносицу, — Не в том смысле. Навечно — это, так сказать, до конца дней, до гробовой доски, до могилы. Это, извините, понятно?
— Это понятно, — согласился Борис Глебович и тут же поинтересовался: — И что, вам нисколько не обидно, что вас, мировое научное светило, кинули, как последнего идиота?
— Я же объяснял вам, что даже благодарен за это судьбе, — профессор зажмурился и стал массировать веки, лицо его при этом приняло мучительно-страдальческое выражение, он едва, как показалось Борису Глебовичу, не заплакал. — Да, действительно, вам меня трудно понять. Всем меня трудно понять. Известный ученый, состоявшийся, с именем, так сказать, вдруг бросает все: должность, квартиру в Москве, буквально скинув ее на руки разгильдяю-племяннику, и едет в вашу, извините, провинцию, в двухкомнатную хрущевку. Не странно ли? Но я же объясняю: я вдруг превратился в пустышку, ни на что более не годную. Делать вид, что все нормально? Да, я мог, так сказать, делать вид. Очень много лет. И пользовался бы при этом уважением. Да-с, уверяю вас! Но для кого? Рядом со мной всегда была пустота. Я потому и уехал, что надеялся на новом месте, как все обычные люди, найти кого-то рядом с собой. И нашел! Представляете? Здесь, в Гробоположне! И не смейте меня разубеждать! Пусть меня хоть каждый день лупят бандиты, пусть меня все лупят, кому не лень, — я буду плакать, я буду рыдать, стонать от боли, но руками и ногами буду держаться за ножки моей кровати, чтобы никто — повторяю: никто и никогда! — не посмел меня отсюда выпроводить. Я счастлив, понимаете? Здесь я счастлив!
— Но зачем вы тогда убегали? — удивленно вскинул вверх брови Борис Глебович. — Ведь вас никто не заставлял!
— Это… как вам объяснить? — профессор замялся. — Это был такой ход. Я подумал: как на моем месте вел бы себя обычный человек? Убежал бы за помощью? Да! И я, поскольку уже определенное время считал себя именно обычным человеком, предпринял именно этот шаг. Пришлось, конечно, схитрить: свалиться в яму, поднять шум, дать, так сказать, себя обнаружить. Вот что здесь правда — так это то, что я действительно едва не утонул: дерьма коровьего там оказалось слишком много. Но это, так сказать, издержки нового образа.
— Получается, вам и горе не беда? Что для других горше горькой редьки, вам как ложка меда?
— Так вы меня, так сказать, в мазохисты записываете? — профессор устало вздохнул. — Напрасно. И, определенно, не всем здесь, как вы говорите, горше горькой редьки. Вспомните, что Анисим Иванович говорил: не более других нас обманули, и не так уж нам здесь плохо. Я с ним солидарен. Думаю, другие тоже. По крайней мере, некоторые.
— Капитон Модестович, — Борис Глебович понизил голос и спросил почти что шепотом, — а вы верите в Ангелов?
— В каком смысле? — поперхнулся профессор. — Как в поэтический образ? Нравственную категорию? Метафору?
— Нет, в прямом — в самом что ни на есть прямом смысле.
— Ну, это, батенька, для меня как-то слишком неожиданно. В Ангелов как объективную реальность я, скорее всего, не верю. Хотя огульно отрицать их существование не стал бы. К тому же, опыт человеческого познания…
— А вы верьте, — оборвал его разглагольствования Борис Глебович, — чтоб потом не сильно удивиться, когда повстречаетесь. А то ведь обомлеете от неожиданности, — он остановился, попридержал профессора, заглянул ему в глаза и твердо сказал: — Они есть!
— Эй! Это! — окликнул их кто-то из кустов.
Они одновременно обернулись и увидели Петруню, который прорывался сквозь колючки шиповника и призывно махал руками:
— Там, это, поп пришел, отец
