— Ты стонал во сне, вставай, наконец! С семи вечера спишь.
— С семи вечера? — Борис Глебович потер глаза и попытался ухватиться за последнее слово, еще звучащее эхом из уплывающего в подсознание облака сна: «Суд… Суд…» Он попробовал потянуть, достать и рассмотреть то, что предшествовало, предстояло… Что там было? Какие слова? Но ниточка оборвалась… дверь запахнулась… скрипнул засов… Он окончательно пробудился.
— Тринадцать часов проспал, как убитый, — Анисим Иванович постучал ему пальцем по груди. — Заболел?
— Нет. Здоров, как бык.
— Слушай, мне сон такой приснился! Странный какой-то, понять не могу, — Анисим Иванович пристально взглянул на него: — человека странного видел… Так он мне такие вещи говорил… Ладно, потом расскажу. Тут Зоя Пантелеевна осмотр проводит. Сейчас к тебе подойдет.
— А отец Павсикакий пришел? — Борис Глебович хотел было приподняться, но почувствовал такую слабость, что тут же безсильно откинулся на подушку.
— Павсикакий? — Анисим Иванович удивленно округлил глаза. — Про которого Наум говорил? Увы, пока встречать не доводилось. А… послушай, может, это он мне и приснился?
— Так, мальчики, дайте мне работать! На медосмотре каждый должен быть на своем месте! — Зоя Пантелеевна с нарочитой серьезностью посмотрела на Анисима Ивановича. Сейчас, в строгом белом халате, с тщательно уложенными на затылке волосами, показалась она Борису Глебовичу далекой или вовсе даже недоступной.
— Ухожу, — Анисим Иванович церемонно поклонился, — но не прощаюсь.
— Встаньте, пожалуйста, Борис Глебович, — попросила Зоя Пантелеевна, но тот отрицательно помотал головой.
— Вам плохо? — Зоя Пантелеевна присела на край постели.
— Слабость какая-то. Вы так меня послушайте, — Борис Глебович откинул одеяло и подтянул к подбородку край майки…
Закончив, Зоя Пантелеевна вздохнула:
— В больницу районную вам надо бы — кардиограмму сделать. Боюсь я за ваше сердце.
— Вы замечательный человек, Зоя Пантелеевна, — Борис Глебович бережно коснулся ее руки, — как бы я хотел, что бы все у вас в жизни было хорошо! Да и будет хорошо. Бог поможет за доброту вашу.
— Мне бы детей только поднять, больше ничего и не прошу, — она безпомощно опустила руки на колени, — да мне и не надо больше ничего.
— Вы еще так молоды!.. И зачем вы о нас, стариках, хлопочете? Тем более теперь, когда фонд треклятый рухнул, пансионат закрыли… зарплата больше вам не идет. А вы еще и с начальством новым вразрез! Они, глядишь, местечко за вами бы и сохранили?
— Да какие они хозяева! Бандиты…
— Нынче хозяева сплошь бандиты. Когда не бандит, когда через совесть переступить не готов, то как тогда и в хозяева-то выйдешь?
— Мы через совесть не научены, — Зоя Пантелеевна задумчиво сняла с одеяла маленькое серое перышко, покрутила его пальцами и медленно провела по щеке. — Мама моя, помню, говорила: «Не ищи правды в других, коли в тебе ее нет». И жила по правде, да и отец гвоздя колхозного никогда не взял. Шутил все, помню: «Кто возьмет без спросу, тот будет без носу». Переживал очень, когда перестройка началась да воровство повсеместное. И умер-то, верно, от тех переживаний! Царствия им Небесного! Детки бы мои совесть не потеряли! Лучше уж бедно, да честно… Вон Василий Григорьевич наш! Кто бы и подумал, что способен на такое! Но коль совесть жива, то и сердце откроется — не выдержит боли чужой. А ведь он такое пережил — не приведи Господь!
— И что же?
— Он в Чечне воевал. Однажды в засаду они попали, солдат его почти всех положили. Он насилу спасся, и еще несколько человек с ним. А стреляли в них из самого нового оружия — пулеметов, что ли? Так вот, Порфирьев наш каким-то образом дознался, что пулеметы те продали боевикам свои же с воинского склада. Нашел, как думал, виноватого — полковника какого-то. Он сказывал, что точно тот полковник вор и предатель: все солдаты про то знали и вслух говорили, а начальство покрывало — знать, не за просто так? Порфирьев говорил, что в глаза только хотел ему взглянуть, и ничего более. Но как увидел он глазки эти — юркие такие, бегают из стороны в сторону — да как услышал, что полковник деньги ему предлагает за молчание, так и не выдержала его душа. Поломал он этому полковнику и руки и ноги и в сортир его головой окунул. Хорошо хоть не убил! А потом был суд, лишили Василия Григорьевича нашего наград, звания воинского, да и посадили. Представляете, что
