он перенес? Говорил, что солдат своих погибших вспоминал, беседовал с ними — тем и спасался. Но ожесточился, озверел. Как вышел на свободу, сразу ему работа эта подвернулась. Он сказывал, что и в бандиты тогда пошел бы — так зол был на всех. Но Бог миловал. А теперь и вовсе… Очистился он, оправдался, человек в нем ожил. А вы как думаете… — Зоя Пантелеевна замялась, с силой стиснула пуговицу на халате: — смог бы он, например, чужим детям вместо отца родного стать?
— Что?! — Борис Глебович от неожиданности открыл рот. — Чужим детям? — переспросил он, чувствуя, как защемило сердце. — Как я думаю? — он застыл, но вдруг решился и выпалил: — Думаю, мог бы! Раз совесть есть, то, конечно же, стал бы отцом, настоящим. Только, что ж, он не женат?
— Да бросила его жена, когда он в тюрьме сидел. Так что теперь холостяк.
— А вы знаете, — Борис Глебович через силу заставил себя растянуть губы в улыбке, — вы выходите за него замуж — я думаю, он и сам этого хочет: так на вас вчера посмотрел, что и слов не надо…
— Правда? А я, глупая, не заметила, — Зоя Пантелеевна счастливо улыбнулась. — Спасибо вам! Ну, я пойду? Надо и к другим подойти…
«А что бы ты хотел, дурак старый? — укорил он себя тут же, как она отошла. — Что ты ей можешь дать? И думать забудь!» Однако не думать не мог. Воображал себя молодым и сильным; как рассыпается она беззаботным радостным смехом и с любовью сморит… на него, только на него. Лежал почти что до обеда. Рассеянно отвечал на чьи-то вопросы, ничего для него сейчас не значащие (главным образом про здоровье). Заметил крадущуюся куда-то Вассу Парамоновну; ее не трогали, но смотрели с неуважением. Краем уха подслушал, что вернулась она, оказывается, еще вчера вечером — ненужной оказалась новой администрации, и, само собой, забирать ее отсюда никто не собирался. Как пришла, прощения попросила. Как водится, простили. Он тоже простил и резко поднялся с постели…
Бабка Агафья объявила меню: каша с тушенкой. Борис Глебович поискал взглядом Наума, тот встретился с ним глазами и виновато пожал плечами. Значит, опять без тушенки… Борис Глебович даже и не огорчился: и без того хватало огорчений.
Ужас вчерашних сражений потускнел и ослаб, лишь постаревшие за ночь синяки на лицах участников битвы при Сенате (каково? Битва при Сенате! Борис Глебович испытал глупый восторг от пришедшего на ум названия) свидетельствовали о реальности событий. Сенатовцы избегали давешних воспоминаний, устало переговариваясь о маловажном и пустом. Лишь Анисим Иванович с энтузиазмом нахваливал тушенку, непроизвольно потирая сине-зеленое потемнение под левым глазом. Но Бориса Глебовича сейчас интересовал не он — его тревожил и мучил профессор. Вот где действительно загадка! После обеда он задержал Капитона Модестовича и предложил прогуляться по парку. Тот возражать не стал.
— Идемте, — он аккуратно сложил платочек, которым только что утер губы, — не находите, погода сегодня прекрасная?
— Да уж, — неопределенно хмыкнул Борис Глебович и вдруг с места в карьер спросил: — Я вот о чем поговорить хочу. Не понимаю я: все развалилось, лопнуло, и договоренности наши с фондом, стало быть, тоже силу потеряли. Теперь бы домой ехать, правду искать. А вам в первую очередь. Вы ведь умный человек, законы все знаете, вам и адвокат не нужен. Сами добьетесь справедливости, жилье вам вернут, виновных накажут. Неправ я? Но вы вместо этого в драку бросаетесь — нет, это похвально, но странно, — Сенат наш, опять же, отстаиваете, будто дороже для вас ничего и нет. Я почему сейчас это спрашиваю? Просто опасаюсь я, что другой возможности у меня уже и не будет.
Последние слова Капитон Модестович, похоже, пропустил мимо ушей и ничего про опасения Бориса Глебовича расспрашивать не стал. Они молча шли по одной из боковых аллей, совершенно пустынных сейчас, тихих и солнечных. Капитон Модестович пощипывал себя за ухо и беззвучно шевелил губами.
— Неужели вам действительно интересно что-то знать о моей персоне? — наконец спросил он. — Что я для вас такое? — он опять выдержал паузу и, не дождавшись от Бориса Глебовича никаких разъяснений, продолжал: — Что ж, тогда вам придется выслушать историю моей жизни, — Капитон Модестович горько вздохнул. — Невеселая, скажу вам, история. Да и скучная. Готовы?
— Я готов, — подтвердил Борис Глебович.
Капитон Модестович подошел к дереву, отщипнул чешуйку коры, положил в рот и поморщился:
— Горько… Вот так мне теперь горько за прожитые годы. А ведь когда-то я полагал, что наука заменит мне и супругу, и детей — семью, так сказать. О, до определенного момента мне действительно было удобно. Pater familias[8] не вписался бы в график моей жизни. Анализируя свой жизненный путь, э-э-э, я, так сказать, прихожу к выводу, что был поражен странной формой лженаучного солипсизма. В какой-то момент вопреки логике научного познания мира я, так сказать, стал считать мыслящей реальностью только самого себя. Я стал демиургом от науки: создавал, так сказать, субстанции, оформляя аморфную материю. Я считал это своим исключительным правом и так увлекся этим процессом, что реальность действительно оставила меня в покое. Все человеческое пролетело мимо, и когда я хватился, уже было непоправимо поздно: друзья покинули меня, учеников я не приобрел, так как они были вне моей реальности, а семья стала уже, так сказать, невозможной. Наука, как капризная дама, однажды без
