суетливая трескотня? И профессор едва ли взошел бы мыслью на этакую высоту! «Спрошу наедине, — решил Борис Глебович, — подойду и спрошу, не откажет ведь?»
— Ну что ж, надеюсь, что еще побеседую с каждым из вас, — неожиданно успокоил и его и, верно, всех прочих отец Павсикакий. Борису Глебовичу даже показалось, что священник при этих словах посмотрел именно на него — на короткое мгновение, но именно на него.
— Обязательно приходите в храм к богослужению, — отец Павсикакий прощался, явно собираясь уходить. — Завтра как раз такое богослужение. А в вашем положении исповедь и причастие — лучшие лекарства, поверьте моему опыту. Приходите, дорогие мои!
Сенатовцы сорвались с мест, окружили священника, голос его потонул в общем взволнованном гуле. Борис Глебович, выжидая, стоял в стороне; рикошеты фраз и слов, обрывчатые рисунки жестов и движений врывались в его голову, где-то на втором плане сознания фиксировались и, непонятно для каких будущих нужд, вписывались в скудные памятные листки.
— Да уж, суда Божия околицей не объедешь, — вздыхал Петруня, ухватив за локоть Савелия Софроньевича. Тот болезненно морщился и с присвистом шептал:
— В отличие от нас, у Бога всего много.
Профессор, заглядывая в колючие глазки Вассы Парамоновны, взбадривал ее латынью:
— Ad notam! Audiatur et altera pars![11]
Костикова понимающе округляла губы и взмахивала указательным пальцем, то ли рисуя в воздухе защитные пентаграммы, то ли просто стряхивая остатки прилипшей к руке носовой слизи.
Антон Свиридович довольно жмурился, терпеливо внимая торопливой череде слов Анисима Ивановича:
— Ну конечно, Фома Аквинский… Да, да… В природе происходит движение… Ничто не может начать двигаться само по себе, для этого требуется внешний источник... Безконечный поиск источника предыдущего действия безсмыслен. Следовательно, должно существовать нечто, являющееся первоначальным источником всякого движения, не будучи само по себе движимо ничем иным. Это и есть Бог…
Выслушав, Антон Свиридович отвечал:
— И все-таки более убедительным остается кантовский категорический императив. Поскольку нравственное чувство, то есть совесть, не всегда побуждает человека к поступкам, приносящим ему земную пользу, следовательно, должна существовать соответствующая мотивация нравственного поведения, лежащая вне этого мира. Но вне этого мира мы с неизбежностью находим безсмертие, высший суд и Бога, Который и утверждает нравственность, награждает добро и наказывает зло.
Митрофан Сергеевич стучал кулаком в грудь Порфирьеву и заговорщицки подмигивал:
— Как военные люди, мы-то с тобой поболее других понимаем: на войне под пулями и не в то еще поверишь…
Василий Григорьевич, похоже, совсем его не слушал и посматривал в сторону Зои Пантелеевны… («Ах, да! — вспомнил вдруг Борис Глебович. — Мне же непременно надо с ним поговорить. Едва не забыл…»)
— Достали своими чудесами и божественными тайнами, — ворчал себе под нос Мокий Аксенович. — Небось, как зубы сверлить, так в кусты? Пломбы надо почаще менять, тогда мысли глупые в голову не полезут…
А отец Павсикакий стойко, хотя и не без некоторого испуга, выслушивал восторги бабки Агафьи.
— Батюшка! — захлебываясь словами, квохтала она. — Ах, как верно вы рассказывали! Прямь как дихтур по радио! Мне вон тоже мама-упокойница снилась да все шептала: «Господи, помилуй». А ее можно заочно покаять и причастить? Я пирогов вам напеку…
— Да нет же, — терпеливо отвечал он, — заочно, да еще усопшим, такие Таинства преподавать невозможно — заочно можно только отпевать. А исповедь и причастие — это только для живых, при их непосредственном участии. Вот для вас, например…
— Да уж, как верно вы говорите! Я кажный день у иконки исповедаюсь и причащаюсь.
— Это как?
— Покрещусь, поклон положу, иконку поцелую.
— Вы неправильно понимаете: Святые Тайны только в храме преподаются, священником; он же после исповеди и от грехов разрешает.
