Вскоре Борис Глебович смог рассмотреть храм целиком. Был тот приземист и основателен, словно русский богатырь, и окружен, как водится на селе, утопающим в зелени старым погостом. Но деревья отступали метров на двадцать от свежевыбеленных стен, давая им простора, воздуха и света. Борис Глебович невольно обратил внимание на то, что стены гуляли волнами: прямых плоскостей на них, казалось, не было вовсе, даже углы плавно закруглялись…
Они прошли по мощеной камнем дорожке, упиравшейся в железные распашные двери с крупными выпуклыми заклепками. Над аркой дверного проема висела большая икона святителя Николая в киоте под стеклом. Две бабульки на паперти мелко крестились на нее и часто кивали пестрыми платочками, внучок же одной из них лениво озирался и ковырял в носу. Все это выглядело обыденно и разрушало таившееся внутри Бориса Глебовича ожидание торжественности момента.
Вдруг тишину взорвал удар колокола, за ним еще один и еще… Звенящий воздух наполнился гомоном испуганных ворон. Старушки встрепенулись и тут же заметили Наума. Они мгновенно переглянулись и сделали порывистое движение ему навстречу. Бориса Глебовичу показалось, что вот сейчас они схватят Наума и начнут тормошить… Но тот вдруг резким и каким-то испуганным жестом остановил женщин и указал на распахнутые храмовые двери:
— Туда! Надо молиться! — он виновато улыбнулся и, добавив: — Простите меня, грешного, — шагнул внутрь храма.
Борис Глебович последовал за ним, оставив позади растерявшихся прихожанок, и сразу же окунулся в чудную и странную атмосферу незнакомого ему мира. Звуки, запахи, таинственный полумрак… свечи перед темными ликами икон, как пробуждающийся Млечный путь, — все это если и не вернуло Бориса Глебовича к прежним ожиданиям необыкновенного, то заставило внутренне собраться и вспомнить свою давешнюю готовность впустить в себя, в свое естество, эту неописуемую, но так явственно ощутимую здесь, витающую в воздухе, растворенную в нем тайну вечности и неизбывности души — его души…
Рассматривая четырехрядный иконостас с карнизами и тумбами, с накладной в разных местах позолоченной резьбою, он испытывал волнение и трепет. Верхний пояс иконостаса венчался крестом с изображением на нем Распятия Христова. Детали этой иконы терялись в полумраке, но пред ним был другой образ Господа Иисуса — справа от Царских врат. Спаситель держал в руках книгу — ту самую, о которой вчера рассказывал Антон Свиридович, — благословлял десницей и смотрел прямо в его, Бориса Глебовича, глаза. Взгляд этот исполнен был строгости, но строгости отеческой, растворенной любовью и призывом в Отчие Свои объятия…
— Помилуй меня, Господи, недостойного, — прошептал Борис Глебович и перекрестился, — научи меня сделать все правильно, подскажи как…
Он перевел взгляд чуть правее и увидел образ святителя Николая, обложенный серебряной ризой. Под стеклом киота висели крестики, кольца и какие-то старинные монеты. Он шагнул ближе, чтобы рассмотреть, но тут на южной алтарной двери заметил нечто столь знакомое и теперь уж родное: своего Ангела. Именно таким и увидел он его два месяца назад, въезжая в Гробоположню, и потом, позже, в своем сне: в белой длиннополой одежде, в поясе и крест-накрест на груди перетянутым золотой лентой. И волосы его были такие же золотые…
— Вот и свиделись, — вздохнул Борис Глебович и, движимый неизъяснимым внутренним порывом, поцеловал край белой одежды. Чувство спокойствия и радостного умиротворения охватило его; ему показалось, что слышит он голос своего Ангела, участливый и заботливый…
— Исповедь… пора, — это Наум теребил его за рукав и указывал на противоположную сторону храма, где в окружении нескольких прихожан стоял отец Павсикакий.
— Спасибо тебе, Наум, — Борис Глебович украдкой утер набежавшую слезу, — за все спасибо. Я иду…
Наум безпомощно улыбнулся и ускользнул в скрытый полумраком дальний угол. «Бедненький, как он боится человеческого внимания, готов в щель любую себя спрятать», — посочувствовал Борис Глебович. Он не мог не заметить живого интереса к Науму со стороны большинства прихожан. Иные даже испрашивали у блаженного благословения. Вот уж испытание для смиренного сердца!
А отец Павсикакий между тем уже читал положенные перед исповедью молитвы. Борису Глебовичу показалось, что священник ему чуть заметно кивнул. Он поклонился в ответ и стал вслушиваться в неспешный молитвенный речитатив батюшки…
— Боже, Спасителю наш, иже пророком Твоим Нафаном покаявшемуся Давиду о своих согрешениях оставление грехов даровавый, и Манассиину в покаяние молитву приемый, Сам и рабов Твоих Бориса, Василия, Марию…
Услышав свое имя первым, Борис Глебович вздрогнул и поежился; его пробрал испуг, что сей момент все присутствующие обернутся на него, но никто и не шелохнулся: исповедники крестились и сами вслух называли свои имена. «Василий, Василий…» — мысленно повторил Борис Глебович, царапая мыслью какие-то недавние имевшие быть с ним события, и тут же вспомнил: ну да, Книгочеев рассказывал про какого-то Ваську Пузо… Он и есть… Точно, он… Однако не спившийся Васька Пузо стоял сейчас здесь перед отцом Павсикакием, пред аналоем с крестом и Евангелием, — именно Василий, серьезный опрятно одетый мужик, гладко выбритый и аккуратно причесанный. «Да,
