причащаться и был на исповеди — последним, совсем недолго…
Открылись Царские врата, показался батюшка со святой чашей в руках и со словами: «Со страхом Божиим и верою приступите», — вознес ее вверх…
Началось причащение. Борис Глебович не спешил, наблюдая, как с благоговением принимали в себя Святые Тайны Василий, Мария и прочие прошедшие исповедь. Он немного замешкался и, лишь когда Наум слегка подтолкнул его сзади, скрестил, как делали это все причастники, руки на груди и подошел к святой чаше.
— Причащается раб Божий Борис Честнаго и Святаго Тела и Крови Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа во оставление грехов своих и в жизнь вечную, — нараспев произнес отец Павсикакий и преподал ему в лжице Святые Тайны…
У столика с запивкой его поздравила какая-то незнакомая старушка, и он широко улыбнулся в ответ. Для этого ему не требовалось себя принуждать: он и впрямь ощущал сейчас необыкновенную радость, счастье — эти чувства просто переполняли его. Подошел Наум, и Борис Глебович тут же обнял его.
— Нет-нет, это делать не надо, — отстранился Наум: — сохраняй в себе благодать — это важнее.
После отпуста отец Павсикакий, начав с неизменного: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!» — прочитал проповедь:
— Апостол Павел учит, что придет смерть, а за смертью — суд, — говорил батюшка, сжимая перед собою крест с распятием. — Да! К каждому из нас придет смерть, и каждый из нас рано ли, поздно ли (когда — нам неведомо) предстанет перед Божиим судом. А Христос порой произносит строгие слова: суд будет без милости тем, кто не оказал милости, кто был безжалостен, безсердечен, безлюбовен... Не потому, что Бог окажется таким же «безжалостным» и «безлюбовным», как мы, а потому, что спасение заключается в том, чтобы включиться в поток Божественной любви, чтобы соединиться любовью с любовью. А если в нас нет этой любви, если в нас нет способности к любви, открытости, нет сердца, хотя бы жаждущего любви, мы включиться в нее не можем. Мы встанем и, по слову Достоевского, обнаружим, что единственный смысл всей жизни был любовь, и мы свою жизнь до конца обезсмыслили, опустошили и стоим без содержания и даже без способности принять то содержание, которое Господь может нам дать. Божий суд не заключается в том, чтобы Господь измерял наши добродетели, чтобы Он расценивал нашу искушенность в предметах веры. Подумайте над тем евангельским чтением, в котором говорится об овцах и козлищах. Все вопросы, которые там ставятся, сводятся только к одному: когда ты был на земле, у тебя сердце было каменное или живое? Ты голодного накормил? Холодного согрел? Нагого одел? Заключенного в тюрьму, отверженного людьми посетил? Была ли в тебе жалость или в тебе жили только безразличие, надменность, самодовольство, как у богача, который пировал, тогда как у его порога с голоду и холоду умирал Лазарь?.. Это единственный вопрос, который ставится: было ли у тебя человеческое сердце или камень вместо него? Если у тебя была человеческая любовь, то она может расцвести в меру Божественной любви; но если человеческой любви нет, то с чем может соединиться любовь Божия?..
И не надо убегать от этого суда над собой, говоря: «Я же люблю людей!..» Всех людей, когда они далеко, мы все любим. Некий писатель дает такую характеристику одному из своих героев: этот человек так любил человечество, что ненавидел всякого отдельного человека, который уродовал в его глазах совершенный облик человечества... Нереальное, несуществующее человечество — да, он любил; а конкретного человека или конкретную толпу он вынести не мог. В реальных людях он видел уродство, а мечтал он о совершенной красоте, небывшей, небывалой и которой никогда не будет до Второго Пришествия. Разве наша любовь к людям не такова? Мы любим очень немногих, но и тех не умеем любить без оглядки, без условий. Мы ссоримся, холодеем, отворачиваемся...
«Неужели отец Павсикакий здесь, в глухой, забытой людьми деревне, всегда говорит такие проповеди? — подивился Борис Глебович. — Достоевский… некий писатель… любовь… что они для этих сельчан? Что для них красота и высота его слов?» Он осторожно огляделся, но увидел на лицах прихожан лишь сосредоточенное внимание. Да уж, воистину: каков поп, таков и приход — по-иному и не скажешь…
Он вслед за всеми приложился ко кресту и кивнул отцу Павсикакию в ответ на его просьбу немного подождать. Потом подошел к южным вратам иконостаса и замер подле образа Ангела — Ангела Безпечального, как он теперь его называл, — его Ангела…
А старушки, растеряв разом всю свою степенность и сосредоточенность, так поразившие Бориса Глебовича во время проповеди, настойчиво атаковали Наума, засыпая того вопросами. Блаженный более не пытался скрываться. Он отвечал коротко и кротко, словно просто делился вдруг пришедшей ему на ум мыслью…
— Кто не имеет скорбей в этой жизни, тот не будет иметь радости в будущей… Если хочешь стать на путь Божий, научись терпеть скорби… Чаще молись за обидчика…
Глаза Наум опустил вниз и по-детски безпомощно улыбался; но иногда он вдруг вскидывал взгляд на вопрошающего, и в голосе его появлялись строгие нотки:
— Язык осуждающего злее ада: ад только злых возьмет, а язык пожирает и злых, и добрых. Избегая осуждающего, сам избежишь осуждения…
