посмотрел бы ты на него, Мокий Аксенович! — подумал он радостно. — В людях разбираться — это тебе не зубы сверлить! Ошибочка твоя вышла…»
— Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое, — читал отец Павсикакий, — не усрамися, ниже убоися, и да не скрыеши что от мене: но не обинуяся рцы вся, елика соделал еси, да приемши оставление от Господа нашего Иисуса Христа. Се и икона Его пред нами: аз же точию свидетель есмь…
Борис Глебович вдруг ужаснулся, осознавая, что совсем через малое время он должен будет рассказать священнику, такому чистому и светлому человеку, о самых своих мерзких и недостойных делишках. Но как же это возможно сделать? «И да не скроешь что от меня…» — вспомнил он только что услышанное и от стыда и страха закрыл глаза…
— Внемли убо: понеже бо пришел еси во врачебницу, да не неисцелен отыдеши… — отец Павсикакий закончил чтение молитв, внимательно взглянул на предстоящих ему исповедников и перекрестился.
— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! — начал он. — Дорогие братья и сестры! Сегодня вы пришли на исповедь к духовнику — ко мне, грешному священнику Павсикакию. Но прошу вас: имейте твердое, решительное намерение рассказать все, что знаете за собой худого, рассказать чистосердечно, без самооправдания. Вы хотите излечиться от греховной болезни, но как же придет к вам исцеление, если вы не скажете ясно и прямо, чем вы больны? Стыдно, скажете, открывать все духовнику, тяжело! Но что же делать! Грех тогда только и прощается, когда грешник восчувствует и, так сказать, изведает всю его тяжесть. Чем тягостнее на исповеди, тем легче будет после исповеди. Лучше какой-нибудь час помучиться, чем испытывать страдание всю жизнь, а может быть, и всю вечность. Грех, как змея, не перестанет шипеть и язвить тебя, доколе не выбросишь его вон из души, доколе не исповедуешься в нем. «Когда я молчал, — поет святой пророк Давид, — обветшали кости мои от вседневного стенания моего... Но я открыл Тебе грех мой и не скрыл беззакония моего; я сказал: «исповедаю Господу преступления мои», и Ты снял с меня вину греха моего…»[14]
Борис Глебович испугался, что ненароком высказал свои опасения вслух: уж слишком точно отвечал на них священник; он даже ощупал свои уста, но те были сомкнуты и едва ли размыкались, чтоб огласить его внутренние тревоги. «Да нет, же, — он глубоко вдохнул в себя священный церковный воздух, пропитанный ароматом ладана, теплым дыханием горящих восковых свечей и каким-то совсем уж неведомым таинственным духом старины, вековой и исконной, — нет — просто здесь, в этом доме, возможно все…» Этим он и успокоил свое сердце, которое нет-нет, да и продолжало замирать в ожидании предстоящего…
— Вы боитесь, как бы духовник не переменил о вас хорошего мнения, — продолжал отец Павсикакий, — как бы не стал думать худо, когда вы откроете ему свои слабости и пороки? Не бойтесь этого: духовник сам человек и, быть может, грешен не менее вас — он и по себе знает, на что способны люди. Чем откровеннее вы будете исповедоваться, тем усерднее он, духовник, будет о вас молиться Богу…
Борис Глебович более ничему не удивлялся. И когда священник первым пригласил его к исповеди, он уже не вспомнил про прежние испуги, но решительно шагнул к аналою и склонил голову под приподнятую батюшкой епитрахиль…
Он словно плыл по холодной реке к дальнему берегу… и с каждым новым вдохом все сильнее исполнялся решимости, а с каждым выдохом все более и более освобождал свое естество от накопившегося за долгие годы жизни, казалось бы, неизбывного груза, мертвящего душу и сердце…
Сколько длилась его исповедь? Ему показалось, что лишь несколько мгновений, но уже через минуту после того, как услышал он волшебные слова: «Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Борис, вся согрешения твоя, и аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь», — ему вдруг вообразилось, что он простоял у аналоя несколько часов. Он испуганно взглянул на ожидающих своей очереди исповедников, но никто из них не выказывал ни малейшего раздражения. Напротив: старушка, назвавшаяся во время чтения молитв к исповеди Марией, улыбнулась ему, а Василий участливо потрепал по плечу. Борис Глебович взглянул на часы: нет, лишь сорок пять минут пробыл он под батюшкиной епитрахилью… И все же — целых сорок пять минут! Ну и терпение у здешних прихожан! У них, кстати, дело двигалось более споро: что ж, понятно, не первый раз подходят за разрешением грехов. А он… Борис Глебович и впрямь ощущал необыкновенную легкость в теле, мысли были, не в пример прежнему, ясные, а сердце, дивясь на самое себя, стучало спокойно и ровно. «Слава Тебе, Господи!» — прошептал он…
Началась литургия. Хор пел где-то высоко наверху, в самом церковном поднебесье. Борис Глебович вдруг заметил рядом с собой Наума. Тот старательно крестился и кланялся в положенных местах службы. «Это он для меня старается, невежды», — с благодарностью подумал Борис Глебович, усердно повторяя все действия блаженного… После «Отче наш» завеса на Царских вратах закрылась и сверху зазвучали слова молитвы к причащению. Вот-вот должен был наступить еще один важный момент, который Борису Глебовичу предстояло пережить.
— Это самое главное, — шепнул Наум, — слушай молитвы и готовься.
— Спасибо тебе, Наум, — уже второй раз за краткий сегодняшний день поблагодарил блаженного Борис Глебович и неожиданно добавил: — Мой дорогой человек!
Наум сделал вид, что не услышал, а может быть, и впрямь, погруженный в молитву, не услышал: ведь он тоже готовился
