Глебович коснулся его плеча, — поверь мне: вы будете счастливы.
Он тут же ушел, оставив Порфирьева в растерянности и недоумении. Теперь ему нужен был Наум, его совет и его добрая улыбка. Он нашел Наума в Сенате, почувствовал его призывный взгляд, по которому, как по лучику, тут же скользнула вечность и соединила их в одно целое. Он почти уже дошел, когда его вдруг окликнул Анисим Иванович… Первых его слов он не понял и, лишь когда услышал что-то знакомое, важное, но забытое, остановился.
— Повтори, — переспросил он, — чье имя ты назвал?
— Да я ж говорю тебе, — Анисим Иванович нетерпеливо, словно погоняя время, замахал рукой, — тот мужик в моем сне назвался Гоминоидовым, предлагал мне вступить в розенкрейцеры, денег предлагал. У него такой сундучище! Полный иностранной валюты…
— Гоминоидов?! — он схватил Анисима Ивановича за грудки и с силой тряхнул. — Гоминоидов? Так ты его назвал? Откуда ты его знаешь?
— Ты что? — Анисим Иванович рванулся, пытаясь высвободиться, но Борис Глебович уже отпустил сам.
— Ты не можешь его знать! — прошептал он тихо, почти неслышно.
Анисим Иванович, едва расслышав, так же тихо ответил:
— Я и не знаю, он мне просто приснился и именно такое имя назвал…
— Ты не верь ему! — Борис Глебович медленно из стороны в сторону покачал подбородком. — Никогда не верь ему. Только своему Ангелу…
— Хорошо, как скажешь, — Анисим Иванович осторожно отстранился, — какие проблемы? Еще раз приснится — так ему и скажу: мол, не верю — и все!
— Именно так! Прости, сейчас мне некогда, — Борис Глебович, не замечая застывшего в глазах Анисима Ивановича удивления, шагнул к Науму, который, кажется, все слышал и молча ждал.
Через пятнадцать минут они сидели на скамейке у пруда. Борис Глебович, раскалываясь на части от заполнивших его вдруг страшных воспоминаний, сбивчиво пересказывал их сосредоточенно-серьезному Науму.
— Ну вот, теперь ты знаешь и это, — выслушав до конца, тихо вздохнул тот. — Знаешь, в чем был виноват, а значит — в чем следует каяться.
— Наверное, знаю, — согласился Борис Глебович и признался: — Никогда не думал, что это так страшно: думал — всё мелочи, ерунда, за которой ничего нет…
— Вот и все так, — кивнул Наум, — за мелочами и пропадают. Ладно, приступим к правилу. Я буду говорить, а ты повторяй. Начнем с вечерних молитв: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь…»
Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь
имеет жизнь вечную,
и Я воскрешу его в последний день.
Тихое молитвенное чтение и во сне не оставляло Бориса Глебовича. Он продолжал слышать монотонный голос Наума, вовлекающий сердце в неторопливый, отгоняющий боль, успокоительный ритм. «Владыко Человеколюбче, неужели мне одр сей гроб будет; или еще окаянную мою душу просветиши днем?» — слышалось Борису Глебовичу, и он накладывал на себя крестные знамения, не понимая уже, во сне это происходит или наяву. Он и проснулся под приглушенное журчание этого голоса: Наум, сидя на кровати у него в ногах, читал утреннее правило…
Утро… оно уже вовсю хозяйничало в стенах Сената. Солнечный луч через окно над кроватью Анисима Ивановича разрезал пространство спальни и превратил часть пола в блистающий светом колодец, в который бодро пикировали с потолка выспавшиеся мухи. В отличие от них сенатовцы не желали покидать свои душные сонные склепы, и лишь вздохи и всхлипы свидетельствовали, что затворились они в них не навечно: еще немного, чуть-чуть
