Василий Петрович, вернувшись к Ульяне, — решил я ваш вопрос, довезут, куда прикажете. А насчет моих слов не забудьте: лучше иногда избежать трудностей, чем впустую бороться с ними. У нас в области столько прекрасных мест! Удачи вам.
Возвращаясь домой, он разбирал последние события, что называется, по косточкам, чтобы выяснить главное: удалась или нет? Состоялась ли его месть? Не все конечно вышло гладко, но в целом его сценарию соответствовало. «Им еще нервы потреплют, — с удовлетворением думал он, — не факт, что скоро всех отпустят. Да и все ли захотят после случившегося здесь оставаться?» Удалось, всё удалось! Он окончательно это для себя решил. Пора сдвигать бокалы!
В доме он включил все светильники и под завязку зарядил камин. Давешние газеты очень пригодились. Когда пламя взметнулось над поленьями, он достал из бара лучшую бутылку коньяка — французский «Lheraud» 1957 года. Как раз в эти мгновения небо разверзало свои снежные закрома, готовясь обрушить на землю первую настоящую армаду снежинок, а зима ступила на берег Окуневского озера крепким, подбитым гвоздями мороза, сапогом…
— Сегодня все будет по настоящему, — и месть, и коньяк, и огонь, — воскликнул Василий Петрович, его одолевало предчувствие чего-то последнего, прежде никогда не бывшего. Он отодвинул прочь от камина защитный экран и подбросил в объятое пламенем раскаленное чрево еще дров:
— Гори же, гори! Пусть грешники пляшут в аду! А где же музыка? — он подошел к музыкальному центру, перебрал кассеты, задержался взглядом на «Никколо Паганини. 24 каприса для скрипки». — Быть может эта? Почему бы нет!
Волшебные звуки скрипки, рожденные между землей и небом, — а, быть может, и за пределами вселенной — тут же наполнили комнату, смешались с огнем в камине, всколыхнули сказочный янтарь коньяка. Василий Петрович, поглядывая в окно, на снегопад, согревал в ладони бокал и шептал:
— Пусть все сегодня будет по настоящему — и месть, и коньяк, и огонь! Огонь!
* * *
(Лк. 18, 13)
Невидимая скрипка стремительно ткала затейливый узор из звуков, а огонь пел свою песнь, столь древнюю, как и сам этот мир. Голос огня для Пузынёва был ближе. Под его уверенный речитатив он рос, проводил в дедовском доме зимние вечера, вслушиваясь в таинственный рокот за раскаленной дверкой печи. Летними ночами в поле внимал его пению и наблюдал, как он вылизывает дочерна днище казанка с похлебкой. Он отдавал ему, гудящему в объятьях стальной звезды, салют. И если не кланялся в бою, то лишь потому, что избежал этого «упоенья», пребывая в мирном тылу. Но все равно, его шепот, шуршание, шум, гудение были для него понятны и даже необходимы. Под эту всемирную песнь он думал, совершал поступки и впадал в дрёму:
Неистов и упрям,
гори, огонь, гори…[14]
Умолкла скрипка, остывал опустевший бокал на столе. Пузынёв засыпал, и душа его перетекала в какой-то неведомый сосуд, наполненный новыми звуками, неосвоенными красками и никогда невиданными картинами. Он засыпал. И лишь огонь, которому стало вдруг тесно в раскаленном чреве камина, ревел и рвался наружу, силясь лизнуть своим хищным языком какой-нибудь зазевавшийся предмет. Вдруг пирамида горящих дров осела, взметнув сноп искр и вытолкнув язык пламени чуть далее прежнего, как раз до места, где лежали приготовленные для топки сухие поленья. И те, истомленные ожиданьем, тут же предали себя во власть огня…
А Пузынёв все глубже и глубже погружался в сон, не слепой, как прежде или, в лучшем случае, состоящий из неясных шорохов и теней, а насыщенный красками, словами и лицами. Он еще не понимал, что это сон, просто шел, наслаждаясь солнцем, ветром и пением птиц. Он приблизился к прекрасному зданию, пронзающему своими куполами небеса и достигающими, кажется, самого солнца. У широко распахнутых врат, в месте, осененном тенью, он увидел скорченное на каменных плитах жалкое человеческое существо, облаченное в лохмотья вместо одежды. Всхлипывая и подвывая как животное, оно все время повторяло одни и те же слова: «К старости совесть замучила, решил удариться в веру».
Слова эти Пузынёву показались знакомыми, будто он сам вложил их в уста этого человека. Не останавливаясь, он прошел внутрь здания, где было также ярко и солнечно, как и снаружи. И многолюдно. Тысячи знакомых лиц: из детства и юности, из деревни и города, из школы, армии, службы — и все такие родные, привлекающие к себе. Хотелось их всех обнять и спеть им самую лучшую песнь. А эта песнь уже звучала, и посвящалась она Тому, Кто и собрал их всех здесь:
— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!
Слова эти были так прекрасны и наполняли душу такой радостью, что хотелось возглашать их вечно.
— Ты знаешь, кто эти
