На душе у Анны спокойно и тепло. Она переполняется уверенностью, что все именно так и есть, как говорит батюшка и что все так и сбудется. Лишь одна тень остается, хотя и отдалилась. Одна! Это — отец. С тридцать седьмого, как увели его из дома — лишь единая весточка и была, но Анна надеялась, что жив — всему вопреки.
— Батюшка, — волнуясь начинает вдруг она, когда отец Прохор на минуту умолкает, — мне сон часто снится. Вот вы говорили про реки… И я вижу во сне папу: плывет он на льдине и машет мне, кричит, а я на берегу, хочу помочь как-нибудь, но не выходит — в реку лезть страшно, а с берега — как?
Тут Анна, боясь что не дослушает ее батюшка, торопливо рассказывает обо всем: и про арест отца, и о войне, и о смерти матери в сорок третьем, и о голоде, ужасе, о зажигалках на крыше, которые тушили их дворовые пацаны. Рассказывает сумбурно, перескакивая с одного на другое, сама чувствует это и еще больше волнуется. Но отец Прохор слушает внимательно, лишь чуткими тонкими пальцами теребит на груди крупную, с муаровым отливом, пуговицу пальто и молчит. Заговаривает он только с минуту после, как замолкает Анна.
— Ты верь, что жив отец, — говорит он тихо, но уверенно, отчего Анна сразу успокаивается от всех, пережитых только что волнений, — и молись за него. И вот что: акафист святителю Николаю сорок раз прочти…
Она прочитала сколько было благословлено. Читала, и веря и не веря, что это хоть чем-то поможет. Выполнила, замерла в ожидании… и ничего…
Письмо пришло через неделю, и Анна сразу не нашлась с мыслью, чтобы связать это столь долго ожидаемое чудо с выполненным благословением. Плакала, всматриваясь в неровные, выписанные знакомым почерком строки, лишь чуть более обычного издерганные по диагонали, и от того чуть менее разборчивые, и повторяла вслух: 'Жив… здоров… переведен на поселение… даст Бог, скоро увидимся…'. Письмо было адресовано маме. 'Он до сих пор не знает', — обдавало Анну холодом, и она терзала себя вопросами: 'Почему, почему он не написал раньше? Может быть у мамы хватило бы сил? Почему?'… Потом, спохватившись, она побежала в храм и дрожащей рукой поставила свечу у образа святителя Николая, где прежде долгих сорок дней старательно вычитывала акафист…
Как-то совсем незаметно Анна преодолела поле, лесок и опять вышла в поле, теперь, наверное, последнее, потому как впереди замаячил островок из деревьев и вроде бы среди них луковка храма. Сердце защемило от мысли о предстоящей вот-вот столь долгожданной встрече и она прибавила шагу…
Деревья на погосте были огромные, такие только и вырастают на погостах, они словно стремятся оторваться от земли и умчаться в небо, но корни крепко сжимают застывшие руки усопших — не улетишь.
Анна прошла вдоль заваленной сугробом кладбищенской ограды и за поворотом увидела бревенчатый пятистенок, отделенный от кладбища дорогой. Из трубы искручивался дымок, тут же растворяясь в наседающей сверху снежной лавине. Напротив, рядом с полуобрушенными кладбищенские вратами, прямо к ограде прилепился еще один домишка, крохотный и кособокий. У входа на погост Анна остановилась, чтобы перекреститься на храм и, в испуге, вздрогнула: прямо на нее из снежной завесы вышел высокий сутулый старик с деревянной лопатой в руках. Он стряхнул с засаленного черного ватника снег и сердито сверкнул на нее глазами из-под опущенного на лоб козырька солдатского треуха.
— Чего надо? — спросил он грубо, буравя ее неприветливым, настороженным взглядом. Голос его был хриплым и, как показалось Анне, простуженным. Подтверждая ее догадку, старик закашлялся, прикрыв рот большой коричневой ладонью и повторил вопрос:
— Надо, говорю, чего? Что-то не припомню тебя, ты к кому тут?
— Я к батюшке, отцу Прохору, — ответила Анна. У нее промелькнула мысль, что сердитый старик сейчас ее прогонит и она заторопилась: — Из Ленинграда я, батюшка сам меня приглашал, когда в прошлом году был у нас...
— К батюшке, к батюшке. Все к батюшке — покоя нет! — проворчал дед и указал рукой через дорогу на пятистенок: — Там он. В окно стучи, Нина откроет.
— Спасибо, — облегченно вздохнула Анна и заспешила к дому. Вслед ей донеслось глухое бурчание старика:
— Эка важность, а все к батюшке норовят…
Анна несколько раз стукнула в окно, и на крыльцо тут же выскочила Нина Григорьевна.
— Батюшки-светы! — вскрикнула она и распахнула объятия…
Отец Прохор совсем не изменился, разве что профессорская борода его чуть более побелела, но глаза, сквозь круглые, в тонкой металлической оправе, очки, смотрели также проницательно и также лучились добротой и теплом.
