Поди потом к Крестителю-Ивану,
Перед ним Ты поклонися,
Поцелуй Ты черную землю
И тогда ему говори Ты:
— Будь мне кумом ты, Иван-Креститель,
Окрести ты Христа Бога истинна!
Ясное небо растворилось,
Черная земля затряслася,
Как крестили Христа Бога истинна…'
— Вот так благозвучно переложили в народе Евангельскую историю, — закончил свое чтение батюшка, — народу ведь и книги-то не всегда потребны, он веру и знания духовные в сердце хранит, умом того даже порой не разумея. Но верно хранит и, чуть что, все припомнит — этого так просто не выколотишь…
Чуть позже к отцу Прохору приехали какие-то люди, и он ушел в храм, а Анна, вдруг вспомнив, спросила у Нины Григорьевны:
— А что это за старик у вас такой? Все допытывался, кто я, да что, чуть прочь не прогнал.
— Старик? — Нина Григорьевна на мгновение вскинула вверх брови и тут же улыбнулась. — А, Маркел Афиногенович. Ты не обращай внимание, он поначалу ко всем незнакомым так. Изломанной судьбы человек. Года полтора уж у нас. Да, и какой он старик? Ему и сорока то нет еще.
— Как? — удивилась Анна. — Я подумала за шестьдесят ему, не меньше.
— Я ж говорю, изломанной судьбы человек, — повторила Нина Григорьевна, — такое пережил, что не приведи Господь. Фронтовик он, командовал на войне взводом разведки. Чего уж там у него было, я точно не знаю, но фашистов он много положил. И стрелял их, и резал, и душил. Все хотел боль свою сердечную заглушить: жена у него с сыном от бомбежки немецкой погибли. Да где там заглушишь? В такое остервенение впал человек, так ожесточился, что уж словно зверь какой сделался. Войне конец, а у него внутри все еще взрывы, да стрельба, все крови душа просит. Метался он после войны и туда и сюда — нигде покоя нет. Все искал чего-то, да только все растерял, и себя самого в том числе. Так вот, оказался он однажды на вокзале во Пскове: с поезда его какого-то ссадили. Несколько дней не ел ничего — грязный, оборванный, одичалый. Таким и встретил нашего отца Прохора. Тот из Дно приехал, тетку свою престарелую навещал, шел с вокзала на автобусную станцию и как раз попался на глаза Маркелу. Батюшка рассказывал, что подошел вдруг к нему дикого вида оборванец и спрашивает: что, мол, ты за человек? куда идешь? Батюшка: прохожий, мол, я, домой возвращаюсь. А мужик ему: возьми меня с собой. Батюшка, догадавшись, что бедняга не совсем в своем уме, стал его ласково утешать, да возьми и скажи, что, священнослужитель, мол, я, сам от чужого милосердия живу, куда, мол, мне еще кого-то прокормить? Мужик, как услышал, что перед ним священник, упал на четвереньки и давай лаять, как настоящий пес, только что не укусил... Да, вот так наш батюшка почти что гадаринского страдальца встретил. Струхнул, конечно, какие, мол, мои силы, подумал и заспешил. А Маркел за ним: до самой автостанции так на четвереньках и бежал. А там отпустило его, упал он перед батюшкой, ноги его обхватил и давай рыдать: возьми, мол меня, родненький, с собой; пропаду я, только ты, мол, и можешь помочь, ведь тебя-то я и искал везде, извелся весь… Почувствовал тогда батюшка, что не лукавит мужик, что за болью его и страданием — правда, истинное желание духовного исцеления. В общем, приехали они вдвоем. С тех пор и живет у нас Маркел Афиногенович в строжке церковной, что напротив нас. Сколько я с ним натерпелась — не пересказать.
Нина Григорьевна вздохнула и подошла к окну, Анна шагнула следом. На улице полускрытый снегопадом Маркел энергично махал лопатой, расчищая дорогу.
— И чего это он так старается, — удивилась Анна, — ведь все равно засыплет.
— А он без дела не может, — грустно улыбнулась Нина Григорьевна, — мысли его одолевают дурные как без работы сидит: вот и машет все время то топором, то лопатой, то в хлеву ковыряется, с кобылой нашей Вишней разговаривает. Уж ей-то он все может рассказать без утайки.
Маркел, словно почувствовав интерес к своей персоне, остановился и безпокойно завертел головой по сторонам, потом махнул рукой и еще более резво замельтешил лопатой.
— Он у нас на службах поначалу и лаял, и рычал, особенно на молебнах водосвятных, — Нина
