головой, сказал:
— Вот ведь чудо, кому сказать?
Он виновато посмотрел на Анну, словно прощение просил за недавние свои грубые слова. А та вдруг заметила, что лицо его странным образом просветлело и помолодело. Сейчас Маркел действительно выглядел на свои годы.
— Я вот все думаю, — протянул он с расстановкой, будто вел свой привычной разговор с кобылой Вишней, которая, известное дело, требовала в общении обстоятельных разъяснений, — есть все таки в жизни справедливость, есть. Вот представь, кабы померла Анфиса без напутствия, тогда бы точно не было. Ведь всю жизнь ходила бабка в Церковь. Я вот недавно тут, а видел ее частенько — пешком приходила, уж и хворая была. Так-то! Но не осталась! Почувствовал отец Прохор. Он такой! Он все видит и всех жалеет. Вот и Семен говорит, что как поглядел на него батюшка, словно насквозь прожег. Перевернулось, говорит, все у меня. Ведь злодей я, душегуб. Над матерью-то, говорит, своей как измывался? Хоть бы раз до церкви-то подвез. Мол, хочешь старая дура ходить, так ногами пешими ходи. А теперь, говорит, я и сам пойду. Пусть хоть с работы погонят, все одно пойду! Вот так человека разом развернуло. А какой, если подумать, он душегуб-то? Вот я, другое дело. Я уж из душегубов душегуб. Если бы не батюшка, не знаю что и было бы со мной. Меня ведь такая злоба прежде душила: всему миру хотел в глотку вцепиться. Э-эх… — он сокрушенно махнул рукой и продолжал: — Я вот что тебе скажу: если Христос такой, как наш отец Прохор, я никогда от Христа не отстану, всегда с Ним буду…
Анна хотела поправить Маркела, ведь не правильно он сказал, да батюшка и сам бы поправил. Не возможное это дело, чтобы Христос на кого-то из нас был похож, даже на самых достойных. Это мы можем лишь подражать Ему, и уже одно это делает нас лучшими, такими, как батюшка, например. Анна уже готовилась все это сказать, но тут заметила на лице Маркела, как раз в уголке глаза, крупную слезинку, словно большая снежинка из снежного водоворота, который закручивал он весь день своей лопатой, затаилась на его лице и теперь вот, растаяв, себя обнаружила. Нет, вовсе не нужно было никаких слов — Анна совершенно ясно это поняла, молча подошла и просто коснулась его большой и темной, словно вырубленной из куска мореного дуба, ладони.
Всегда буду с Ним, — эхом повторил Маркел свои последние слова и, резко развернувшись, выбежал из дома…
Вернулись батюшка и Анна Григорьевна. Разговаривали, ужинали, молились — и все это время Анна переполнялась чувством какого-то странного восторга. Внутри нее все ликовало и пело, она ощущала себя в центре необыкновенной тайны, когда самое неведомое и сокровенное вдруг проясняется, становится близким и понятным. Это чудесное ее состояние продолжалось до тех пор, пока глаза ее наконец не сомкнулись, и она не погрузилась в глубокий сон…
Утром отец Прохор благословил ее в дорогу.
— Не забывай поминать в своих святых молитвах, — напутствовал он, — ждем и будем всегда тебе рады.
Анна последний раз спустилась с крыльца во двор и немного постояла, глядя на деревья Никольского погоста. Потом обошла дом, перешагнула низкую, наполовину скрытую сугробом изгородь и остановилась на краю поля…
Застывшее над выбеленным горизонтом солнце сверкало нестерпимо ярко и изливало свою огненную мощь на заснеженное поле. Казалось, еще немного, чуть-чуть, и отступит мороз, разомкнутся его сковывающие землю объятия, и весь мир, разом потянувшись к свету, воспрянет и оживет… Но нет, не возымели еще солнечные лучи должной против мороза силы. Они, едва лишь коснувшись снежного наста, расплавлялись и вскипали ослепительным, но, увы, не способным одолеть зиму, огненным заревом… Не имея возможности ничего рассмотреть впереди, Анна закрыла глаза, однако, и зашторенная веками, все продолжала видеть ярко-желтые всполохи, которые никак не хотели уходить и метались внутри. 'Слава Тебе, Боже', — прошептала она и слепо шагнула вперед; проваливаясь, пошатнулась, но выпрямилась и сделала еще несколько шагов так и не открыв глаз. Да и к чему? Все это время она ясно представляла себе и расправившееся от внутреннего напряжение лицо Маркела Афиногеновича, и кривую загогулину вздернутых бровей Семена, и мать его, никогда не виданную старушку Анфису в светлом ситцевом платочке. Всем им — она чувствовала отчетливо и достоверно — было радостно и хорошо. И ее также переполнили легкость и отрада. 'Господь обнадежил и утешил, воскресил и упокоил', — подумала она и представила себе, что вокруг тепло, нет никакого снега и река не покрыта льдом. 'Да разве ж может что-нибудь замерзнуть?' — прошептала она и, приставив ко лбу ладонь, открыла глаза…. Нет, снег, конечно же оставался где и следовало ему быть, лед, верное, тоже, но воздух вокруг был так тих и спокоен, что совсем не верилось в недавнюю небывалую непроглядь и метель. Ничто не напоминало о них, на душе было безмятежно и радостно и совсем не хотелось уезжать…
