'Душеньки-то их безсмертные, пророков наших, захрящевели, к сокровищам суетным земным приросли, сердечки-то их по земному только обвыкли стучать, по небесному не умеют, дорожку в вечность позабыли, отсюда и совесть их оземленела, заскорузла, от дома отчего отбилась, она ведь к небу рученьки тянет, а ее лицом в землю, в грязь, стало быть. И все оттого, что последняя своя помнить не хотят, иначе бы и не согрешали…'
Ах, Мармеладыч — святая простота! Как же он слушал, когда Антон читал ему выборки из затертой книжки (не старой, но затертой, а значит часто бываемой добычей ищущих глаз).
— Это фра Иероним Савонарола, — пояснил Антон.
Мармеладыч повертел в руках, с сомнением покачивая головой: мол, не знаю, не читал.
— Игумен монастыря святого Марка, был повешен, после смерти сожжен, а прах его ввергли в мутные воды Арно.
— Монах значит, — оживился Мармеладыч, но, узнав, что монах этот католический, из папской Флоренции, сник и с сожалением взглянул на Антона.
— Да нет, вы не спешите, — заволновался тот, — послушайте, как пишет, о таких не признанных пророках я и говорил вам. Вот это место, например: 'Почему же ты все медлишь, душа моя? Восстань! Не стыдись поучиться у детей и женщин! Не стыдись пойти по их стопам! Восстань, говорю я, и беги с ними! Ах! Беги от этих варварских берегов, беги от этого негостеприимного берега, беги из земли Содома и Гоморры! Беги из Египта и от фараона! Беги из этой страны, где порок восхваляется, и добродетель подвергается осмеянию, где человек, изучающий искусства и философию, называется мечтателем, где скромно и честно живущий называется безумцем, где к добродетельному человеку и верующему в величие Божие относятся, как к глупцу, где уповающий на Христа становится предметом издевательства и над тем, кто человеколюбив, все ругаются, как над женщиной! Беги из этой земли, где тот называется благоразумным, кто грабит бедного, вдову и сироту; тот считается мудрым, кто думает только о накоплении богатств; тот благочестивым, кто грабит другого с наибольшим искусством! Нигде ничего не видно, кроме нечестия, ростовщичества, грабежа, грубого богохульства, хищничества, содомства и распутства; зависть и человекоубийство, гордость и честолюбие, лицемерие и ложь, нечестие и беззаконие господствуют повсюду. В этом мире порок есть добродетель, и добродетель есть порок', — читая, Антон, нет-нет, поглядывал на Мармеладыча и видел, как меняется его лицо, испаряются сомнения, даже тень их скрывается в уголках глаз и исчезает совсем. Как же он слушал! Антон, воодушевленный, чувствовал, как меняется его собственный голос, очищается, исполняется силой. Он уже не читал, — декламировал: — 'Дети, молодые люди и девицы, убежденные в тщетности земных сокровищ, бегут от мира и его прелестей. А мы добиваемся этих самых вещей с такой ревностью, что если бы кто-нибудь увидел нас, то непременно сказал бы, что мы сделались свиньями Эпикура. Перед людьми мы рассуждаем о добродетелях, а в глубине наших сердец мы думаем вместе с циниками, что физическое удовольствие есть наивысшее благо. Ах, какая я несчастная тварь! Что я делаю здесь? Почему я все еще медлю и откладываю? Не видишь ли ты, что мир переполнен нечистотой, нечестием и всякого рода беззаконием? Не видишь ли ты, что глаза народов ослеплены, и сердца народов ожесточены? Не видишь ли ты, что города и деревни отданы на расхищение разбойников и мародеров?.. Ты, хотящий хорошо жить: научись мудрости от муравья, от полевой мыши, от кузнечика и от паука и помышляй о смерти и о том, что тебя ждет загробная жизнь. И если ты пожелаешь научиться от них, ты будешь хорошо жить и будешь более мудрым, чем оные немудрые мудрецы… ибо истинная мудрость заключается в памятовании о смерти', — Антон прервался, захлопнул книгу и тут заметил, как увлажнились глаза Мармеладыча, прикрыв горько-соленой пеленой наплывшую изнутри вечность.
— Да, так все и есть, — тяжело вздохнул старик, — так и живем, как скотинка несмышленая, последняя своя помнить не умеем и не хотим. Слушай, — с надеждой взглянул он вдруг на Антона, — а может быть и не католик этот фра, может из нашего монастыря?
— Нет, тут никакой ошибки нет, — пожал плечами Антон и указал на обложку, — Вот, в предисловии сказано, что был он настоятелем монастыря святого Марка, генеральным викарием Тусканской конгрегации Доминиканского ордена, а после смерти Лоренцо Медичи — и самым видным человеком во Флоренции.
— Что ж, — Мармеладыч вытер тыльной стороной ладони глаза и закивал головой, — тут одно верно: ин суд Божий, и ин суд человеческий. На вон, я тоже кое-что тебе дам, — он достал из кармана сложенный вчетверо листок с каким-то отпечатанным типографским способом текстом, — прочтешь, как время выдастся…
Иногда Антон заставал у Мармеладыча инженера Харитонова — субъекта не очень-то, для него, Антона, приятного, но отчего-то нужного Мармеладычу. Иначе, зачем тот терпеливо сносил банальное, а порой и пошловатое, — что совсем не в духе старика Мармеладыча, — губошлепство отставного инженера? (Хотя 'сносил' — это до известной меры). Ну, завели свое 'многая лета — а многих уж и нету!' — такими словами частенько обрывал Харитонов серьезные размышления Антона или наставительные Мармеладыча.
— Время наше золотое, — утверждал инженер, — разве ж раньше такое мыслимо было, чтобы каждый себе конь-голова? Вот я, к примеру, потомственный инженер, дед мой механиком был, отец — электромехаником, я — по электротехнике и электронике спец. А сколько получали? С гулькин клюв. А теперь я и миллион, и два могу заработать, да не в деревянных, а в твердой, как говорится, валюте. Вот так-то!
— Где ж твои
