Григорьевна отошла от окна и села на скамью у стола, — Вот, — она положила руку на большую книгу в темном кожаном переплете, — Псалтирь понемногу теперь читает, Евангелие, вроде отпустило его, не так корежит. А батюшку-то он крепко любит, отсюда и злится на людей — ревнует. Так что, ты уж прости его и пожалей. А трудяга-то он великий, теперь все тяжелое на нем, без него уж никуда. Помоги ему, Господи…
Вечером Анна расспросила про Маркела и у отца Прохора: как, мол, одолеет ли страдалец свой духовный недуг? Батюшка неуверенно пожал плечами.
— В таких вещах, — сказал, — определенности нет никакой. Господь попустил, Господь лишь и освободит, если будет то для Маркела во спасение. А то ведь как бывает? Когда болезнь к земле прижмет, то и вспоминает человек про Бога, а как отпустит — и не нужен ему уже Бог. Лучше уж больным спастись, чем здоровым для погибели жить. Согласна?
— Конечно, — охотно кивнула Анна.
— А вообще, — продолжал батюшка, — если уж про Маркела конкретно говорить, то его чуть не погубили ненависть, да отчаяние. Ведь злое, ожесточенное сердце, оно даже если и за правду станет бороться, справедливости искать и даже если добьется чего — все равно радости никому не принесет, а себе-то в первую очередь. Одно что-то поправит, а остальное, все что вокруг, измарает, измажет и на обочину столкнет, а то и вовсе разрушит. И ничего тут не попишешь — не от Бога сила его, а от извечного противника Божия. Вот и Маркел наш вроде бы и за справедливость сражался, врагов уничтожал, но не так, как следует это делать. Не с врагами Отчества он бился, — на такое святые отцы русское воинство всегда благословляли, — а с личными, собственными врагами. А как раз в этом случае ненависти быть и не должно. Вот и одолела его злая сила, поскольку любовь всю он из себя выпустил.
— И что же с ним дальше будет? — чуть слышно спросила Анна.
— Дальше? Одумался человек, выправляется, даст Бог, и совсем выправится. Ладно, — батюшка встал со скамьи, — сейчас пойдем спать, завтра нам спозаранку с Ниной Григорьевной больную ехать причащать, а ты, голубушка, хозяйствуй, да с Маркелом не ссорься, нам же дай Бог погоды благоприятной в дорогу, без пурги…
К утру, хотя снегопад и ослаб, усилился северный ветер и завьюжил, закружил, вздымая вверх вихри из снежинок. Маркел, запрягая в сани Вишню, ворчал:
— Вон как тащит поползуха, куда в такую заметь ехать? Пропадете.
— Ничего, с Божией помощью доедем, — бодро воскликнула Нина Григорьевна. Но Анна приметила, как неуверенно ежится она в тяжелом тулупе, переминается с ноги на ногу и все поглядывает на отца Прохора. Тот же был спокоен и молчалив. Усадил Нину Григорьевну за кучера, сам пристроился сзади и негромко скомандовал:
— Трогай, с Богом…
Сани давно уже скрылись, а Маркел все ворчал, да ругал поползуху с поносухой. Он вынес было лопату, но тут же плюнул, махнул рукой и скрылся в сторожке. Анна отправилась заниматься стряпней, успокаивая себя, что с батюшкой ровным счетом ничего не может случиться, с кем угодно может, а с ним нет. Однако смутные безпокойства не оставляли ее и тревожно донимали сердце. Она словно чего-то ждала и когда на улице раздался какой-то шум, стрелой метнулась к двери. 'Вернулись', — подумала она и выскочила на крыльцо. Снежный вихрь мгновенно ослепил, и она не сразу поняла, что перед ней стоит какой-то посторонний человек.
— Мне бы батюшку, — просипел он, закрывая лицо рукавицей.
— Войдите в дом, — махнула рукой Анна, приглашая незнакомца за собой.
Мужчина долго копошился в сенях, сбивая с себя снег, а когда наконец вошел, Анна оторопела. Это был тот самый дядька в рыжем тулупе, который посмеялся над ее ботинками и отказался подвезти. Мужичек похоже, тоже ее узнал, но признаваться в этом не спешил.
— А где батюшка? — огляделся он по сторонам и знакомо изломал загогулиной брови.
— Нет батюшки, — развела Анна руками, со стыдом чувствуя, что испытывает нечто похожее на удовлетворение, — уехали они час назад на требу, обещали вернуться к обеду, а может и позже, буран-то вон какой.
— Как это уехали? — мужичек непонимающе вытаращился на Анну. — У меня ж мать помирает, у ней одно только в уме и осталось — батюшку ей вези. Как же мне теперь? Жаль старуху, ейная жизнь — одно горе, лыком подпоясанное — сахарком не забалуешь. Теперь что ль и помереть по-человечески нельзя?
— Ничего, все образуется, — заволновалась Анна, — вы не переживайте, они наверняка к обеду вернуться. Дождетесь и поедете к маме.
