переростков, и шум моря то и дело врывался в открытые форточки… Он хорошо знал злой, рыкающий голос северного шторма, так же как и голоса корабельных сирен и тихий плач жен моряков, тайком крестящих море и горизонт, за которым где-то там у самого неба их мужья… Да, все это он хорошо знал, но почему это выплыло сейчас? Воронье и море, море и воронье с ощущением неотвратимо надвигающейся беды? А в ногах, напротив, боль поутихла и можно было спокойно ими шевелить. Вот и разберись во всем этом…
Утром Филиппыч вышел за калитку и хрустнув суставами присел на маленькую скамеечку, лет уж десять верно поджидающую его каждое утро и никуда не спешащую. За низким заборчиком вспухал яркими георгинно-мальвовыми пятнами палисадник, похожий на заляпанный красно-фиолетовыми кляксами прямоугольник в тетради двоечника. Нет, скорее это была пятерашная контрольная по тригонометрии, которую, как подарок, преподносила ему живущая по соседству Зинаида, племянница его умерший семь лет назад жены. Ее же, Зинаиды, трудами возделывались и грядки в огороде. Да и где уж ему самому, немощному, сирому вдовцу?.. Цветочные запахи проникали внутрь и рождали головокружение — легкое, но приятное. А сидеть все равно было неудобно, поворачивайся хоть так, хоть этак — старость действительно совсем не радость. Одно было хорошо, что ему, как и этой самой скамеечке, спешить уже никуда не требовалось. Филиппыч принялся думать про море. Вспомнилось, как однажды в пятьдесят шестом, не вернулся в срок с боевого дежурства сторожевик “Быстрый”, а нутро не явился в школу сын старпома Колька Горохов, лучше всех успевающий по математике. Ни через день, ни через два он больше не вошел в свой класс; так же, как ни когда уже не вошел в порт и корабль его отца. “Вечная слава героям!” — так, кажется, называлась памятная доска в их школьном коридоре, заполненная снимками кораблей и моряков, погибших на войне и в боевые послевоенные будни. Заполнена она была плотно, но почему-то всегда находилось место для очередной фотокарточки... Колька Горохов уехал вместе с почерневшей от горя матерью в Кострому к ее престарелым родителям…
Филиппыч дивился себе, отчего это он вспоминает столь давние истории именно сегодня, в тихое августовское воскресенье, спустя, ажн, сорок четыре года? Ох уж этот обратный поток сознания…
— Здравствуйте, Семен Филиппович, — поздоровался незаметно оказавшийся рядом тридцатилетний бобыль Петруня, безсменный псаломщик в местном Рождественском храме.
— Здравствуй, — отозвался Филиппыч и поинтересовался: — Тихо?
— Вроде как, — неопределенно ответил Петруня, — царя вот нынче канонизировать будут, собор в Москве собрался, будут решать. Наконец-то…
— А войны нет, не слыхать? Что-то сердце болит, не к беде ли какой?
— Нынче, что ни день — беда, — пожал плечами Петруня, — то в Чечне, то в Москве, то еще где. Время такое — одним словом, апока.., — Петруня сбился, пытаясь вспомнить как правильно сказать, почесал лоб и, махнув рукой, закончил: …липсить, как его, бишь. Антихрист, одним словом.
— Сегодня-то праздник какой есть? — зачем-то поинтересовался Филиппыч.
— Как же, — кивнул Петруня, — каждый раз праздник, на то и есть святцы. Сегодня священномученика Вениамина Петроградского, и заговенье на Успенский пост. Завтра — первый Спас, медовый. Вам тоже хорошо бы поговеть к причастию в аккурат к Преображению. Пост!
— Хорошо бы, — эхом отозвался Филиппыч и, помолчав немого, попросил: — Напомни, что за праздник завтрешний, когда мед будете святить, вроде и помнил раньше, а что-то подзабыл.
— Происхождение Честных Древ Креста Господня, — охотно взялся объяснять Петруня. — В Константинополе был порядок такой — выносить Древо Креста на улицы для их освящения и для отгнания болезней. До самого Успения народ кланялся Кресту. Еще в этот день наши воины победили язычников, а византийский царь — сарацинов, и были дивные знамения от святых икон. Вот и установили праздник. Святой князь Владимир крестил в этот день Русь, а на службе мед святят поэтому и медовый Спас. Так.
— Хорошо, — чуть кивнул Филиппыч и добавил: — Только бы войны не было. Только бы не было…
— Вестимо хорошо, побегу я, — заторопился Петруня, — надо лампады зажигать, кадило готовить. Не забудьте про говение, а то в деревне густо, а в храме пусто.
Сказав, Петруня шагнул прочь и исчез в катарактной дымке. Эх, старость не радость…
* * *
Наутро в понедельник медового Спаса Филиппыч опять сидел на заветной скамеечке. Но, насупротив вчерашнего, сегодня все было иначе. Будний день выволок свои текущие заботы, которые выливались шумом моторов то и дело ползущих мимо лесовозов. В иные дни из кабин кто-то выскакивал и просил пить. Филиппыч молча указывал на колодец за калиткой в глубине двора и слушал, как шоферня честит на чем свет стоит какого-то Карапетяна. Хозяина! “Был в районе начальником Симаков, потом Савельев, нешто армянина поставили?” — сомневался поначалу Филиппыч, но позднее узнал, что Карапетян — это глава какой-то там фирмы, откупившей здешние
