решето, быть может чуть дырявое, чуть-чуть…
* * *
К вечеру заглянул Петруня все с той же скорбной вестью. Узнав, что Филиппыч в курсе, спросил: “Спасут ли?” Не у Филиппыча конечно спросил, откуда тому знать? Верно у Него, Которому ежедневно молился, к тому же, так и закончил, сказав: “Помоги им, Господи”. Филиппыч согласно кивнул и похоже тоже прошептал эту же молитву, только беззвучно.
— Скажи вот что, — неожиданно спросил он у Петруни, — Чубайс, он какой?
— В каком смысле? — не понял Петруня и удивленно взглянул на старика.
— Ну, выглядит как?
— А вы что не видели никогда, по телевизору?
— Да нет у меня ящика вашего, — махнул рукой Филиппыч, — да и глаза болят, плохо вижу, очень плохо — катаракта у меня.
— Ах вон что! Ну, как выглядит? Обыкновенно: рыжий; высокий; упитанный, но не толстый, скорее — холеный; глаза хитрые, язык подвешен. Городской, одним словом, навоза не нюхал…
Филиппыч слушал и с сомнением качал головой, так что Петруня спросил:
— Что-то не так? Да что у вас за интерес?
— Сон я видел давеча, — сказал Филиппыч, — после обеда прикорнул и тут же привиделось мне чудное.
— И что же? — заинтересовался Петруня, не могущий взять в толк с какого бока тут припекся Чубайс.
— Вижу поле за деревней, где картофель нынче сажают, но только там, вижу, пшеница теперь без края колосится, да такой колос — сроду крупнее не видел. А поле все желтое-желтое, — Филиппыч на мгновение замолк, словно давая Петруне возможность представить красоту этого желтого безкрайнего поля, потом продолжил: — Хорошо мне было смотреть, радостно. Но вдруг вижу что-то темное надвигается со стороны райцентра через поле прямо на нашу деревню. Вижу огромную железную бочку с дом высотой, она вся черная и льется из нее по сторонам черный вонючий деготь, все кругом заливает, так, что позади этой бочки все поле примятое и черное. А катит бочку какой-то огромный, толстый мужик с черной густой бородой и длинными волосами, глаза так и горят злым огнем. Присматриваюсь к нему и понимаю вдруг, что это тот самый Чубайс, которого поминают все. А он смотрит все злым-зло, да кулаком мне грозит, мол, погоди, и до тебя докатим. Смотрю я еще и замечаю, что рядом с Чубайсом-то Анна Кузьмина железный смоляной бок толкает. “Эк, — думаю, — ты-то куда? Ведь сама же здесь живешь!” Потом, глядь, вижу и Евдокимыч тоже толкает, и Аполинария Петровна, и Сомовы всем семейством, Труновы… Да что там — вся деревня налицо.
— Неужели все? И… —– тихо и как-то испуганно спросил Петруня, не довершив вопрос, в чем, собственно, не было необходимости, потому как совершенно явственно проступало, что недоговорил он о себе самом, и, может быть, о своем духовном начальстве, отце Иннокентии.
— Все! — отрезал Филиппыч, безжалостно обрушив Петрунину надежду на непричастность его родного цеха.
— Так-так, значит все? — несколько ядовито прошептал Петруня. — А сами-то вы как же?
— И я, — тут же признался Филиппыч, — я тоже увидал себя со всеми. Толкал, значит, бок о бок с самим Чубайсом. Вот так!
— А дальше? — чуть слышно спросил Петруня.
— Дальше? Дальше я не очень понял. Как-то все быстро завертелось-закрутилось, стало шириться, словно в прогрессии геометрической. Деревню мы разом перемахнули, пошли под нами города, реки, озера, до самого моря дошли, до Мурманска, а народу вокруг — прорва, и у всех от смолы руки чернущии… Как чайки вокруг закричали, волны забились, так я разом и проснулся. Вот такой сон.
— Вот такой сон, — эхом повторил Петруня и встрепенулся: — Сон! Надо батюшке рассказать. Непростой сон! Ох, не простой.
— Раз так, расскажи, — кивнул головой Филиппыч, — может разъяснит…
* * *
