леса и вывозящий деловую древесину за границу. “Этак и не останется ничего, — безпокоился Филиппыч, глядя на безконечные автомашины хорошо, видать, знавшего свое дело Карапетяна, — куда там на верху смотрят, чай ослепли?” Но шли недели месяцы, а все оставалось по-прежнему.
И сегодня Филиппыч смотрел, как очередной зеленый “Урал” с красными полустертыми звездами на дверках, натужно рыча и выхаркивая черный вонючий дым, тащил на своем горбу огромную связку длинных сосновых стволов. Филиппыч чувствовал, что деревьям не нравится лежать вот так унизительно в плотную прижавшись друг к дружке. Сквозь катарактную завесу ему казалось, что они извиваются, пытаясь вырваться и ускользнуть обратно в лес, но стальные кандалы тросов не пускают… “Подождите… немного…”, — шептал им Филиппыч, но они не слышали и продолжали свою отчаянную борьбу… Вот уже исчезала в туманной дымке кабина, туда же тянулись и верхушки стволов. Они исчезали и словно растворялись в гигантском воздушном стакане, превращаясь в сухую взвесь мелких частиц материи… А потом в дело вступал ветер. Он тугой, упругой струей обрушивал в лицо Филиппычу эту песчано-пылевую массу и Филиппыч явственно ощущал, как стремительно несется сквозь него, словно через некое решето, поток частиц, только что еще бывших огромным груженым под завязку лесовозом; как вихрем проносится он сквозь крупные ячейки, практически не оставляя ничего по эту сторону, как исчезает за спиной там, куда ему невозможно посмотреть… “Зачем, для чего, — устало думал Филиппыч, — возить такую прорву деревьев, все равно они всегда возвращаются обратно? Зачем?”
К обеду заявился Иван Евдокимович, старый друг-приятель, крепенький мужичек лет семидесяти пяти, похожий на десятичный логарифм. Он всегда приносил свежие теле-радио-новости (всемирные известия, как он их называл), но выкладывал не сразу. Прежде справлялся о здоровье, говорил о погоде, о сельских склоках-передрягах, ссорах-раздорах, а потом уже шли парламенты, саммиты, президенты и кворумы. Но сегодня Иван Евдокимович изменил обычному правилу и, не отдышавшись даже с дороги, сразу начал со “всемирного”:
— Слышал, Филиппыч, беда-то какая опять у нас в стране? — выложил он заметно волнуясь; потянул из кармана пачку “Примы”, выронил, закряхтев, нагнулся к земле и оттуда, снизу, еще раз поинтересовался: — Так слышал?
Филиппыч внутренне всколыхнулся, как бочонок с огурцами в кузове попавшей на ухаб полуторки. Заныло сердце, всплыла в памяти черная воронья туча, ставшая теперь одновременно и облаком мурманских чаек, тревожно мечущихся над студеным северным морем. “Что? Что? Война?” — хотел было крикнуть Филиппыч, но рот почему-то не открылся и лишь едва слышный стон прорвался сквозь сжатые зубные протезы, словно гудок скрывающегося на горизонте корабля. А Иван Евдокимович закурил и, глядя в напряженное лицо приятеля, констатировал:
— Не знаешь! Все уж знают акромя тебя. Атомная лодка “Курск” легла на грунт в Баренцовом море. Самый наш лучший атомный крейсер, проект 949А “Антей” (Иван Евдокимович всегда скрупулезно запоминал подробности интересующего его события, каждую, что ни на есть малейшую цифирь), два миллиарда долларов стоит, ракеты крылатые на борту. Ее называли убийцей авианосцев. В субботу это случилось, но сообщили только сегодня. Говорят, что внутри живые есть, стучат по обшивке. Вот такие дела, сто с лишним человек внутри лодки и воздуха в обрез.
Филиппыч молча покачал головой, внутренне выстраивая в ряд все накопившиеся за последние два дня переживания и страхи. “Так вот оно что… Чайки, море, Мурманск… Слава Богу, что не война… Эх, морячки…”
— Ты представляешь Филиппыч? — сокрушался меж тем Иван Евдокимович. — Самая современная лодка, два миллиарда? Что с ней случилось? Диверсия какая или воровство? Все у нас разворовали, так-перетак, разрушили. Правительство виновато и этот самый, как его? Чубайс! — Иван Евдокимович в сердцах кинул сигарету на землю и растоптал. — А, что б его!
— Нет, — тихо сказал Филиппыч и опять покачал головой, — Нет…
— Что нет? — горячился Иван Евдокимович. — Что нет? Ты кого выгораживаешь? Они же продали все, карманы свои набили, они же живьем нас едят, сволочи…
— Да в другом дело.
Иван Евдокимович замолчал, ожидая разъяснений, но Филиппыч, похоже и сам толком не знал в чем же причина произошедшей беды. Пока не знал. Но что-то чуть заметно маячило на грани сознания, какая-то этакая правда. Разглядеть ее еще не представлялось возможным, но по крайней мере, по исходящим от нее колючим флюидам, было ясно, что правда эта суровая и не очень-то приятная и ему самому, и Ивану Евдокимовичу, и всем жителям их деревни Пеньки, и далее — в райцентре, и Карапетяну, и даже самому Чубайсу.
— Эх, вечно ты… Все у тебя в другом дело … — махнул рукой так и не дождавшийся ответа Иван Евдокимович и опять потянулся за сигаретой. Закурил и, подергивая по обычаю вверх подбородком, пустил в небо густую струю дыма. — Довели страну, вот скоро, Филиппыч, и от наших Пеньков одни пеньки останутся. Растащат все Карапетяны, а у нас все так и будет “в другом дело”. Эх, ты!
Иван Евдокимович замолчал и несколько раз глубоко затянулся, так, что огонек добрался до желтых заскорузлых пальцев, давно, впрочем, научившихся не чувствовать жара, потом сказал смягчив тон: