облаком выметнулась наружу и растеклась по квартире настырным запахом нафталина. Стоявшая рядом жена чихнула и закрыла лицо руками. Но Семен Никифорович, казалось, не чувствовал. Он уже доставал из чемодана ненужные старые вещи, оставленные, как водится, по необъяснимым скопидомским мотивам. На дне — слава Богу, цел! — пестрел тот самый платок — шапырдык. Семен Никифорович принял его в руки и бережно прижал к груди.
— Ну вот, — сказал успокоительно, — теперь все будет хорошо!
— Что будет хорошо, — жена округлила глаза. — Это что, для Светки? Зачем ей это старье?
Семен Никифорович, баюкая платок у сердца, медленно двинулся в спальню.
— Это мой ей подарок, — он задумался, подыскивая подходящие, самые убедительные для объяснения слова, — понимаешь, это очень важно — подарить кому-нибудь шапырдык, иначе как жить?.. — Он более не нашел слов и замолк.
— Может скорую вызвать, Сема? — жена в растерянности взялась за телефонную трубку.
— Не надо! — уже из спальни отозвался Семен Никифорович. — Не надо никого вызывать. Просто отдам ей в подарок, чтоб помнила…
Решето
(рассказ)
С рассветом за окном дома старика Филиппыча зашумело воронье. Крупные черные птицы носились над грядками с пожелтевшим укропом и луком, задевали крыльями кусты смородины, заляпанные темными гроздями по сию пору неубранных ягод, и непрерывно клокотали, плотно заполняя пространство гортанными “кар-кар”. Своими большими клювами они словно скребли по прозрачному стеклу порассветного неба, исчеркивая его письменами извечного мистического ужаса, таящегося где-то за гранью бытия. Давящее ощущение беды, как невидимое глазу ядовитое облако, расползалось отсюда к ближайшим домам и далее по всей деревне, проникая сквозь запертые двери и окна прямо в постели не пробудившихся еще поселян, и заставляя их поеживаться от невыразимых безсознательных страхов. “Свят, Свят, Свят…”, — крестилась на самом краю деревни испуганная до смерти Аполинария Петровна, вырванная непонятной жуткой силой из крепкого утреннего сна. А на другом конце так же испуганно замер в своей постели псаломщик Петруня, натянув одеяло по самые глаза и чуть слышно вышептывая привычную спасительную молитовку: “Господи, помилуй, Господи помилуй…”. Кто-то, изнуренный до оторопи непосильным трудом, быть может и не проснулся, упрямо вычерпывая ложкой затуманенного сознания последние капельки сна, но и таковых тревога все равно достала, ледяным дыханием коснулась некой сердечной глубины и оставила там студеный морозный след, который отзовется утром острой болью в груди или хотя бы вспышкой непонятной, разрывающей душу надвое, тоски…
Сам же Филиппыч неподвижно сидел у окна, сидел давно, быть может, что и с самого вечера. Ложился ли? Уж и не вспомнить… Впрочем, это мало его волновало. День, ночь, сон, явь — все это давно стало одинаково безрадостным, серо-монотонным; все это отдалилось и с трудом теперь пробивалось к нему сквозь коросту старческих немощей, безпрестанных покалываний, поламываний и поскрипываний, расшатывающих и без того усталый и немощный строй его мыслей. И сейчас шумно кипящая за окном черная воронья туча безпокоила его не слишком сильно. Хотя… Хотя, нет… Дыхание изменилось, став более частым и боль в подреберье пронзала чуть сильнее, чем прежде; крутящиеся перед глазами мушки поярчали, и совсем перестал видеться сломанный журавль над колодцем, так похожий на бином Ньютона. Еще он чувствовал, что воздух словно наполнился жесткой металлической пылью и зло царапал бронхи и легкие. Зло царапал… Филиппыч зацепился за это, последнее. Да-да, именно так — зло. Его пронзила догадка, и он задышал еще чаще. Недаром вороны всегда считались предвестниками беды. Что-то должно случиться! Что-то страшное. Или уже?.. Филиппыч не боялся за себя. Что ему старику? Отбоялся свое. Молодость, как говорят в народе, не грех, а старость не смех; от старости могила лечит. Боялся он за других, сам точно и не зная за кого. Может пожар или опять, не дай Бог, война? Хотя война-то давно идет, не такая, конечно, как та, на которой довелось побывать ему, но тоже кровавая и алчная до молодых жизней. Опять же взрывы, как там их, бишь?.. Теракты. Филиппыч стал вслушиваться в резкий вороний гомон, словно пытаясь различить в нем нечто такое, что откроет ему страшную тайну нашедшего и витающего вокруг зла. От напряжения обострилось зрение, и он ясно увидел то, что прежде было скрыто катарактным туманом: зеленую крону яблони, пронизанную темными толстыми жилами ветвей и густо вкрапленные в зелень листвы зеленые же кругляшки яблок; высохшую сливу, похожую на перепутанную связку интегралов, обернувшийся колодезным журавлем, бином Ньютона и… больше, увы, ничего — никаких откровений и догадок. Ему лишь почудилось, что он слышит шторм, гудение ветра и грохот падающих волн. Но это, верно, обратный поток сознания, не ко времени притянул воз воспоминаний… После войны он жил в Мурманске, учил математике оторванных войной от школьных парт
