нужды. Человек десять их было — сам старик-пастух, женщины, дети. Выполнили: приказ есть приказ, тем более в такой обстановке. Командир назначил исполнителей, а один из нас сам вызвался. Сам. Тогда я ничего не почувствовал. Потом только, много позже, когда духи этого нашего совсем по-глупому взяли и разделали на кусочки, как барана. Так вот: ночью я вдруг понял, что это — ему наказание за то самое, что совершил он с семьей пастуха. Почему и как понял — не знаю, но уверенность возникла на все сто процентов. Взял тогда меня страх… А командир-то наш еще раньше погиб.
Уже дома, после войны, пошел я в церковь. Был на исповеди и все рассказал священнику. Повезло мне: батюшка попался старенький, — звали его отец Алексий, — до Отечественной Войны еще рукоположенный. Опытный! Умер не так давно, Царство ему Небесное. Так вот он мне много чего разъяснил. Есть заповедь “не убий”, но когда ты воин, когда защищаешь свою страну или ее интересы и неизбежно нарушаешь эту заповедь — Господь не поставит тебе это в вину. Надо только знать меру, надо знать ту черту, за которой кончается это, “разрешенное воину” и начинается обыкновенное убийство. А как эту черту видеть — совесть подскажет. Она ведь есть. У каждого есть. Не буду лишнего говорить, только вот с тех пор и держу я эту самую меру. Иногда, когда дело того не требует, лучше потерпеть и человека, противника своего, пожалеть. Иначе никак нельзя. Я почему тебе все это говорю: чтоб знал, а то мало ли, как дело обернется. Может, не поговорим уже…
— Значит, потерпел ты меня? — покачал головой Прямой. — Ну, ты терпила, сержант. Скажу честно — я бы на твоем месте не стал бы терпеть.
— Какие твои годы, Серега, ты и не тому еще научишься, — подал вдруг сверху голос Охотник. Он живо соскочил на пол и, как ни в чем не бывало, уселся напротив Прямого. Глаза его были такие же чистые и по-детски наивные. Впору засомневаться: он ли это недавно так профессионально и быстро отправил бывалого рубаку Серегу Прямого в полный нокаут.
— Слушай, — обратился он к сержанту и кивнул на зажатый в руке сканер, — тут наши радиозакладки интересные сказки рассказывают. На северо-востоке эмчеэсовцы уже шарят, а на юге — невесть кто, и сдается мне, что это чехи. Голосов мало прошло и далеко от закладки, но, гадом буду, — чехи.
— Откуда? — пожал плечами сержант. — Откуда они тут? Может случайность?
— Может быть, — согласился Охотник, — только кому, как не тебе знать, что нет в нашем деле случайностей. Да и навеяло это мне дурные воспоминания, вернее слухи, про одну особую команду. Слышал?
— Было, — согласился сержант, — слышал, но думал, брехня —в голове не укладывается.
— Ну, ты у нас известный альтруист, людям веришь, а я — так нет, — Охотник грустно улыбнулся, и тонкие его пальцы выбили по столу дробь, на манер конского галопа. — Действительно, Серега, — продолжал он, — я с сержантом давно вместе. Он тонкой души человек и умный. Ты не гляди, что он такой крупногабаритный. А почему? Потому что с корнями. Это ведь так важно, Серега, быть с корнями. Я вот сам что? Я вот ученый, Серега. У меня и степень научная есть. Не веришь? Но не в учености дело — родства я не помню. Знаю отца, деда, а дальше — полный туман. Кто там нас породил — не ведаю. Беда это моя. А сержант наш происходит аж из древнего боярского рода, боярина Романа, известного героя Куликовской битвы. Помнишь монаха Родиона Ослябю? Из этого рода наш сержант и есть! Вот какие корни! Так вот, слушал я его, слушал, и понял. Пусть и не сразу, но понял.
Охотник с теплотой смотрел на сержанта, и не было в этом никакой фальши — настоящее искреннейшее чувство, давно позабытое, почти что уже незнакомое для Прямого. Он, испытывая лишь раздражение, скривился и спросил:
— Где ж тебя так много учили, юноша? Сколько тебе? Двадцать?
— Хорошо я выгляжу, факт, — широко улыбнулся Охотник, — для дела это большой плюс. Ну а возраст… Постарше я тебя, Серега, ненамного — на пару всего лет, но, факт, старше.
— Да врешь ты, — не поверил Прямой.
— Какая нужда? — Охотник пожал плечами. — Но паспорт показывать не буду. Я о сержанте продолжу. Он и мне сам это когда-то все рассказал. И многое другое еще. Знаешь, с ним поговоришь — легче становится. У нас ведь работа такая: искушений много. Можно денег много разом получить, немножко изогнуться, искривиться и разом хапнуть. Признаюсь, были и у меня соблазны. Но перевоспитал меня сержант. Факт! Я как вспомню про его корни, так и подумаю: а вдруг, и у меня так? Вдруг и я происхожу от Димитрия Донского? Или от князя Пожарского? Или от Суворова? Вдруг? Так как же я с такими корнями буду паскудство творить? Стыдно ведь. Этак, мои же предки от стыда в могилах перевернутся! А впрочем, пусть и нет у меня никаких таких предков, пусть просто Иван да Марья — простые мужик да баба. Но ведь и они вписаны в историю нашу — так что не вычеркнешь; кровью вписаны, потом, слезами, верностью. Как же после них паскудником и подлецом быть? Можно ли? Только если отречься.
— Да хрен бы с этой историей, — махнул рукой Прямой, — нас много чему учили: герои, мол, наши отцы и деды, жизнь светлую нам строили, себя не жалели. Потом перекрутили все: мол, все фуфло, никакие они не герои, а наоборот вовсе. Все это фуфло! Надо жить сегодня и сейчас. Живут же американцы, все у них есть. И наши, кто поумнее,
