не раз докладывали настоятелю о чинимых медведем обидах. Но старец-настоятель почему-то все медлил с решением, говоря, что, мол, и медведю надо же что-то поесть.
А тот от безнаказанности совсем разошелся, и резал овец не от голода, а будто ради потехи, так что стали находить жертвы уже не только несъеденными, но почти и нетронутыми — только растерзанными. Снова пастухи с поклоном пришли к настоятелю.
— Не дело творит косолапый, это уже озорство. Ради потехи губить не позволю, — проговорил старец и, взяв свой посох, пошел в лес. Один.
На следующий день изумленная братия увидела своего настоятеля, идущего из леса в монастырь в сопровождении того самого матерого медведя. Старец вошел в свою келью, а медведь спокойно лег у крыльца.
— Отче, что делать с медведем? — спрашивали настоятеля не на шутку перепуганные келейники. — Он лежит у крыльца и никуда не отходит.
— Не трогайте его, пусть лежит. Мы с ним пойдем завтра в Москву, на суд к Патриарху, — отвечал настоятель.
Братия решили: “Шутит отец настоятель”. Однако на следующий день после недолгих сборов настоятель, действительно, отправился пешим ходом в Москву, а за ним покорно поплелся обидчик. Пришлось им проходить через многие города и деревни, и везде народ с удивлением смотрел на такое странное шествие.
Тогда на потеху народа еще часто водили по деревням прирученных медведей, но те звери бывали заморены голодом и обязательно сажались на цепи. Этот же, небывало огромный, свирепого вида, шел совершенно свободно, как бы по собственной воле. Да и странным, надо сказать, был этот медведь. Домашние животные относились к нему совершенно спокойно, а собаки подбегали и дружелюбно его обнюхивали. Сроду такого никто не видал! Как не подивишься, когда корова, увидев проходящего рядом извечного врага всякой травоядной скотины, лениво кидала в его сторону взглядом и продолжала пощипывать травку.
А вот люди — те крепко страшились медведя и даже отказывали настоятелю в ночлеге, так как тот из боязни, чтобы кто-либо ненароком не убил зверя, просил поместить его где-то поблизости от себя.
Так, — худо ли, бедно ли, — добрел хутынский настоятель со своим обидчиком до Москвы, до самого Патриаршего подворья. Вошел он в покои Патриарха и просил доложить о себе, а медведь тем временем у ворот оставался.
Патриарх любезно принял хутынского настоятеля.
— Я к тебе, Святейший отец, пришел с жалобой на нашего обидчика, — принимая благословение Патриарха, сказал настоятель. — В соседнем лесу поселился медведь и ведет себя непотребно — похищает наших овец больше, чем съесть может, стало быть, просто ради своей звериной страсти потешается над кроткой Божией тварью. Этого я стерпеть не мог и привел его к твоему Святейшеству на суд.
— Кого привел? — удивился Патриарх.
— Да нашего обидчика, Святейший владыка.
— Где же он?
— У ворот дожидается твоего суда. Внуши ему, Святейший, что такое поведение зазорно созданию Божию.
Решил было Патриарх, что потешается над ним старец, но внимательно взглянув в его кроткие, смиренные глаза, понял, что нет — все действительно так, как игумен Хутынский и говорит.
— Брат, зачем же ты трудился вести его ко мне, если он тебе так повинуется, что пришел за тобою в Москву? — удивленно спросил Патриарх. — Запрети ему сам.
— О, нет, Святейший отец. Что я такое? Запрети ему ты своими святительскими словами не чинить больше обиды неповинной твари. Внуши ему, что озорничать грешно и непотребно.
Пораженный этим рассказом Патриарх вышел на крыльцо, а хутынский настоятель пошел к воротам и вскоре вернулся во двор, сопровождаемый огромным косматым медведем.
— Вот, Святейший отец, наш обидчик, рассуди нас твоим святительским судом, — попросил настоятель, указывая Патриарху на огромного зверя, стоявшего, смиренно понурив голову.
Подивился Патриарх такой звериной покорности и обратился к медведю, будто к разумной твари:
— Хутынский настоятель приносит жалобу на твое зазорное поведение: ты обижаешь бедную обитель, похищаешь ее достояние и позволяешь себе озорство, не пристойное никакому
