— Чего нада?
— Звонить можно…
— Звонить, захади…
Повернись судьба иначе, Тимохин всю оставшуюся жизнь благодарил бы это. Но…
Жена обрадовалась:
— Папчик!
— Что, уже?
— Да нет! Но шевелится… Кулачками бьет…
— Любочка! Держись…
— Ильюшенька!.. Ты держись, держись… Ты ведь не на прогулке…
— Что ты, на прогулке! Вот, выехал в станицу… Звоню тебе…
— Ой, лучше не выезжай! Сиди за забором…
— Буду, буду сидеть…
— Я тебя очень, очень…
— Любочка…
Когда расплатился с хозяином и вышел на улицу, водитель уже дергал ручку передач.
Обратил внимание на осветившие «Жигули», промчавшиеся вперед.
— Без номеров, — заметил, запрыгивая на сиденье.
Тут «УАЗ» дернулся, остановился, снова дернулся, а потом с возгласом водителя «Но, милая!» рванул в темноту.
«Через пятнадцать минут будем дома», — подумал Тимохин, чувствуя приближение сна.
До поселка оставалось десять километров. По обочинам расправили ветви деревья яблоневого сада, за которыми в густую синеву уходили предгорья Кавказских хребтов. Машина, выбирая путь, уже реже налетала на камни.
«Больше с Чепраковым не поеду, — решил Тимохин. — Ни за что».
Вдруг лучи фар вырвали из темноты странный объект: «Жигули» перегородили дорогу. Что это? Дорожно-транспортное происшествие? И следом от «Жигулей» сверкнуло огнем. Шквалом пуль хлестнуло по милицейской машине, в секунды искрошило лобовое стекло, пробило радиатор.
…Тимохин помнил, как вывалился из кабины… Как поджал под себя автомат… Как потянул спусковой крючок… Как вспыхнули «Жигули» и следом рвануло… Как тянул стонущего сержанта… Как припал губами к луже… Как кто-то пнул в ботинок… Как склонились над ним люди в милицейской мышиной форме…
А как развели над ним руки, он уже не помнил.
Не мог помнить…
В коридоре общежития Люба встретила соседку — сотрудницу паспортного стола.
— Кто-то из наших попал в переделку, — мельком сказала та.
«Это не мой муж, — подумала Люба. — Я с ним вчера разговаривала».
Все равно стало жалко пострадавшего.
— Когда же это все закончится! — произнесла в сердцах.
— А никогда… Ты знаешь, если не Чечня, все равно что-то найдут другое…
Кто этот пострадавший, Любе сообщили вечером. Повторили фамилию. Фамилия на «т» врезалась лезвием, но она все равно не поверила. «Нет-нет», — гнала от себя плохие мысли. Гнала, когда все выражали ей соболезнования. Гнала до тех пор, пока не увидела своими глазами. Илья лежал в цинковом гробу с очень спокойным, ушедшим в себя выражением лица со вздернутым подбородком. Ран не было видно. Их скрывало солдатское покрывало. Любу зазнобило, закачало, она в исступлении накрыла тело.
Врачам еле удалось откачать молодую вдову.
На похоронах ее поддерживали под руки коллеги мужа, рядом всхлипывала ее мать, а родители Ильи не смогли приехать — известие подкосило стариков.
Маршал ходил по двору отдела раздражённый:
— Послали черта богу молиться… Из-за него чуть не погиб водитель…
Прощание прошло скомканно: опоздал катафалк, не было долгих речей, лишь прозвучали скупые слова: пусть земля будет пухом. Пусть… Пусть… Никто не отметил заслуг старшего лейтенанта, словно он был в чем-то повинен. Не пришел на похороны сержант, которому Тимохин спас жизнь. А когда приехали на кладбище, могила оказалась не по размеру, и пришлось докапывать мерзлый грунт.
Предали земле старшего лейтенанта не на аллее почетных захоронений, а на окраине захудалого пригородного кладбища.
Люба несколько дней приходила в себя. Ей нужно было взять себя в руки: провести поминки на девятый и сороковой день, убрать могилу. После начальных похоронных хлопот она пришла к начальнику райотдела:
— Я хочу установить Илье памятник.
— Устанавливай, — сухо ответил Маршал.
— Но вы же понимаете, денег еле хватило на проводы.
— Выходит, не хватит и на другое.
— На что?
— Я не хотел раньше времени говорить, — посмотрел на выпирающий живот Тимохиной. — Но теперь скажу. Звонили из бухгалтерии, требовали деньги вернуть…
— Какие?
— Что муж брал в командировку. Ему же выдали аванс вперед на несколько месяцев. А он пользовался им десять дней. Остальные подлежат возврату…
— Что?!
— А ты на памятник… Сначала рассчитайся…
— О боже! Нет, не надо мне от вас на памятник… Не надо ни на что… А я… — Вдову качнуло.
— У них все должно быть тютелька в тютельку, рубль в руль, копейка в копейку…
— Что еще надо от меня? — Женщина взялась за спинку стула.
Ее взгляд сделался жестким.
— Вернуть общежитие…
— Как вернуть…
— Тимохин у нас не служит… Ты не работаешь… А у нас каждый второй нуждается…
Женщине стало плохо, и она осела на стул.
Когда ее отходили и вывели, Маршал позвонил Седову:
— Слушай, ты! Решай вопросы сам! Я хоть и милиционер, но так больше не буду:
— Слаба кишка! Отказываешься быть крышей? — завелся Седов.
— Не отказываюсь…
— Это ведь как жизнь расставит; кому в гроб, а кому и жить на что-то надо. Меня Гнутый тормошит, можно ему из берлоги вылезать?
— Дело давно закрыто…. Их никто не ищет…
— А еще говоришь, не милиционер!
Полковник бросил трубку. Подошел к окну, рассупонил ворот рубашки. Ему сделалось тошно. Он почувствовал всю гнилостность своей натуры. Готов был сорвать с себя погоны, бежать в управление и избить Седова, прокричать на весь мир, что он за дрянь, но в который раз в бессилии припал лбом к стеклу.
Люба, переваливаясь от ноши впереди, зашла в кабинет Седова.
— Ну, ты и настырная, ходишь каждый день! — Седов встретил ее диким взглядом.
— Жизнь заставила быть такой.
— Ты бы лучше о ребенке подумала, — глянул на ее живот.
— О нем не вам думать… Вы приказ подготовили?
— Подготовил… А ты, дорогуша, как хочешь ими распорядиться? — вдруг изменился в лице подполковник.
